Стеклянный букет - Анна Иосифовна Кальма

размазывались у него по щекам. Старшие ребята крепко держали его и смеялись.

— Судить его! Врет он все! Он срезал пуговицы, — повторял Тоська.

Сизова потащили в пионерскую комнату, поставили стулья кругом стола, старшие ребята расселись: они были судом. Сизова посадили отдельно, под конвоем двух старших мальчиков.

— Судьей буду я, — сказал Тоська торжественно. — Я буду его судить.

— Нет, — раздался голос у дверей, — ты не будешь его судить! Ты на это не имеешь права.

Все обернулись. У дверей стоял Паша Воронов.

— Ты не имеешь права судить Сизова, потому что ты сам такой же, — повторил он. — Ты сам срезал пуговицы с бабушкиной наволочки. Как же ты смеешь судить и приговаривать за это Сизова?!

Смотреть на Тоську было неприятно. Глаза у него бегали во все стороны. Он ничего не ответил Паше, ни слова.

— Наш судья должен быть правильный человек и справедливый, — опять сказал Паша. — А вы даже не спросили Сизова, может быть, он и вправду не виноват?

— Не виноват, не виноват! Я не резал. Пусть наши ребята скажут! — закричал Сизов.

Он перестал плакать и во все глаза смотрел на своего защитника.

— Он не виноват. Он не резал. Он эту пуговицу нашел в учительской раздевалке на полу, — сказали сразу несколько второклассников. — Мы видели…

— Чудаки! — удивился Паша. — Чего же вы до сих пор молчали?

Второклассники смутились.

— А мы вашего Тоськи боялись, — прошептал наконец один, белобрысый. — Он чуть что — кулаками разговаривает.

Паша обернулся к Тоське.

— Эх ты, судья! — сказал он. — Хорош, нечего сказать…

Тоська засунул руки в карманы и смотрел в пол. Вдруг он быстро подошел к Сизову. Он подошел так быстро, что Сизов еле успел отскочить и заслонить рукой голову. Тоська засмеялся очень кисло.

— Не бойся, я не бить, — сказал он. — Не плачь, воробей! Я тебе принесу марки Борнео с неграми… И еще золотое перо.

Он легонько стукнул Сизова по плечу и быстро вышел из пионерской комнаты.

После уроков Игорь Зимелев подошел к Тоське.

— Ну, что же, будем доигрывать матч? — спросил он.

— Нет, — сказал Тоська, — что-то не хочется… И вообще футбол мне надоел.

10 апреля

Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Внимание! Внимание! Внимание!

Говорит центральная радиостанция Андрея Сазонова! Говорит на той волне, на которой диктор Левитан сообщал все самые важные новости на свете.

Случилось чудо! Такое, как в сказках бывает.

А может, я это все во сне вижу? Я и то сегодня два раза просил папу сказать словечко, чтоб я понял, что не сплю.

Папу просил сказать!! Я написал это, и у меня внутри все задрожало. И папа сказал, по-своему, по-папиному, на «о».

Я обвел красным карандашом число «10 апреля», чтобы каждый, если возьмет когда-нибудь в руки мою тетрадь, сейчас же сообразил, что в этот день случилось что-то особенное. И он не ошибется. В этот день…

Нет, нет, так не годится. Надо утихомирить себя, «призвать к порядку», как говорит Ольга Петровна, и записать все с самого начала, потому что это самый замечательный, необыкновенный, странный, чудесный, особенный, превеликолепный, не знаю, как еще назвать, день в нашей жизни! И я, папа и мама должны запомнить его навсегда.

Андрюшка, ты, пожалуйста, не заскакивай вперед! (Это я сам себе пишу.) Значит, по порядку так по порядку. Начну с самого утра.

Мы с мамой поднялись, как всегда, в семь часов. Я умылся и пошел в кухню ставить чайник, а мама вышла из ванной, оделась и пошла в соседнюю мастерскую отдавать в починку папины сапоги. Потом я пришел из кухни и только собрался будить папу, как вдруг…

Ничего не «вдруг», а просто раздался звонок. Иду открывать дверь. «Наверное, — думаю, — газета, или молочница, или в крайнем случае Соня».

Открываю — стоит лейтенант, совсем незнакомый. Такой длинный, настоящий «дяденька — достань воробышка».

Я спрашиваю:

— Вам кого, товарищ лейтенант?

А он стоит — молчит, дверь разглядывает, меня, свои сапоги. Я удивился и опять говорю:

— Кого вам?

Тогда он прокашлялся и спрашивает:

— Здесь проживает семья капитана Сазонова?

— Здесь, — говорю. — А что вам надо?

— Мне, — говорит лейтенант, — надо видеть кого-нибудь из семьи капитана.

Тогда я сказал:

— Я из семьи капитана. Я его сын.

И тут, не успел я опомниться, как лейтенант меня обнял, поднял с полу, тискает:

— Значит, ты Андрюша? Вырос-то как! Я думал, ты меньше! Мне твой батя о тебе каждый день рассказывал. Как вы с ним на лыжах в Сокольниках ходили, как в цирке были, как ты с каким-то парнишкой дружишь, по фамилии Гвоздик…

— Не Гвоздик, а Винтик, Винтик! — закричал я во все горло. — А вы кто такой?! Как ваша фамилия?!

— Коробков моя фамилия, а зовут Сергеем. Теперь лейтенант, а когда под командой твоего папаши воевал, был сержантом.

Тут я как кинусь к нему:

— Коробков! Сережа Коробков! Мы вас знаем! Мы вас очень хорошо знаем! Нам папа много про вас писал! Только мы думали, что вы погибли!..

Я втащил его за руку в комнату, усадил:

— Подождите здесь, я сейчас за мамой сбегаю. Вот она обрадуется?

Он еще что-то мне говорил, но я уже побежал за мамой. Я бежал через три ступеньки вниз, но мне все казалось медленно, и тогда я сел на перила и поехал, и вдруг у второго этажа наехал на маму.

— Здравствуйте! Вот это замечательно! — сказала она насмешливо. — Ты что, маленький? Ты знаешь, что я никогда не разрешала тебе ездить по перилам? — Но тут она всмотрелась в меня и спрашивает: — Ты что такой? Случилось что-нибудь у нас?

— Скорей, мама, иди домой! У нас знаешь кто? У нас Сережа Коробков сидит. Он не погиб вовсе. Он теперь лейтенант…

Я еще что-то трещал, а мама уже летела наверх.

Через пять минут мы сидели все трое рядом, и мама уже познакомилась с Сережей, и он стал рассказывать про папу и как они с ним воевали и дружили. Мама стала меня посылать за чайником, а я боялся что-нибудь пропустить и не хотел идти, и Сережа тогда обещал ничего без меня не рассказывать.

Пока я бегал за чайником, я думал, что Сережа воевал вместе с папой и все были уверены, что он погиб, а он вот вернулся целый и совсем здоровый. А наш папа ничего не может говорить. И у меня кололо в горле, когда я про это думал.

Потом Сережа снял шинель и пояс и умылся. Мама сказала ему, чтоб он считал наш дом своим, и он, наверное,