Любовь поэтов Серебряного века - Нина Щербак

Для Бунина любовь к Кузнецовой была сродни солнечному удару. Галину же писатель ошеломил не только и не столько страстностью богатой натуры, блеском своего ума, глубиной душевных переживаний, тонкостью понимания сути ее, чисто женского характера – все это было, да, несомненно. Но было в Бунине что-то еще, что завораживало и властно гипнотизировало Галину. Она постоянно чувствовала себя как бы «оглушенной» им. Безвольно подчинялась магической красивой жесткости его глаз. Словно тонула в нем целиком. Ждала встреч на вокзале, в кафе, в Булонском лесу, в театре, концертном зале. В маленькой комнате с зеленым шелком на стенах и окном на садовую ограду Тюильри.

В Галине очень сильно была развита эмпатия. Психологи четко и строго определяют такое свойство человека как «способность переживать и проигрывать в своей жизни лишь чужие эмоции». Не свои, увы! Свои эмоции тогда бывают запрятаны, «зажаты» слишком глубоко. Да и есть ли они? Не иметь своей собственной, сильной внутренней жизни, жить и чувствовать лишь «чужим», все это – черта натур мягких, пластичных, легко поддающихся чужой воле.

«Удочерение» (так этот факт официально назывался при поездке в Стокгольм за получением шведской премии) этой женщины, далеко не подростка, и ее внедрение в бунинскую квартиру оказалось тяжким ударом для Веры Николаевны, который она вынесла с удивительным достоинством. Вот как она писала в одном из своих писем: «Если женщина не живет честолюбием и другими приятными сторонами творческого человека и хочет внимания к своей личности, то от творческого человека она никогда этого не получит. Такой человек жаден, ему все мало, он любит брать от всех, а дает себя только в творчестве, а не в жизни».

О «неприлично бурном романе» Бунина и Кузнецовой вскоре уже судачил весь эмигрантско-светский Париж. «На орехи» в этих пересудах доставалось всем: и седовласым друзьям совсем потерявшего голову писателя, и жене его, милой Вере Николаевне Муромцевой-Буниной, допустившей такой неслыханный скандал и безропотно принявшей всю двусмысленность своего положения.

Леонид Зуров, еще один «домочадец», человек сложный и психически неуравновешенный, пребывал в постоянном унынии, что только усугубляло общую тяжелую атмосферу в доме: «З. вчера говорил мне, – записывала Кузнецова в дневнике, – что у него бывает ужасная тоска, что он не знает, как с ней справиться, и проистекает она от того, что он узнал, видел в Париже, из мыслей об эмиграции, о писателях, к которым он так стремился. И я его понимаю».

Давний друг семьи Илья Исидорович Фондаминский, редактор и издатель, тоже в свое время деливший кров с Буниными и потому отлично понимавший, что к чему, своими наездами в гости и разговорами усердно и постоянно растравлял и без того неспокойную душу Кузнецовой: «В неволе душа может закалиться, куда-то даже пойти, но мне кажется, все-таки будет искривленной, не расцветет свободно, не даст таких плодов, как при свободе. …Вы могли бы все бросить. Но я знаю, что вы выбираете более трудный путь. В страданиях душа вырастает. Вы немного поздно развились. Но у вас есть ум, талант, все, чтобы быть настоящим человеком и настоящей женщиной», – говорил он ей, решительно предлагая сохранять для нее часть выплачиваемых ей гонораров на отдельном счете в банке, без ведома Ивана Алексеевича. Галина соглашалась нехотя, но уже понимая, что иного выхода у нее просто нет.

Кузнецову смущала не только и не столько ее личная «несвобода женщины и человека». Создавшаяся ситуация усугублялась тем, что молодая писательница по-прежнему фактически была лишена возможности работать и совершенствоваться в своем мастерстве. «…Нельзя садиться за стол, если нет такого чувства, точно влюблена в то, что хочешь писать. У меня теперь никогда почти не бывает таких минут в жизни, когда мне так нравится то или другое, что я хочу писать», «…нельзя всю жизнь чувствовать себя младшим, нельзя быть среди людей, у которых другой опыт, другие потребности в силу возраста. Иначе это создает психологию преждевременного утомления и вместе с тем лишает характера, самостоятельности, всего того, что делает писателя», «Чувствую себя безнадежно. Не могу работать уже несколько дней. Бросила роман», «Чувствую себя одиноко, как в пустыне. Ни в какой литературный кружок я не попала, нигде обо мне не упоминают никогда при „дружеском перечислении имен“».

На какое-то время нервную обстановку в доме частично разрядило новое лицо: частым гостем здесь стал Фёдор Августович Степун. Под обаяние его личности попали все домочадцы: «Он, как всегда, блестящ. В нем редкое сочетание философа с художником: в обращении он прост, неистощим…» – такова характеристика Веры Николаевны. Степун – философ, критик, писатель, блестящий спорщик, которому ближе всего были авторы-символисты, в частности Блок, Белый с его «Петербургом», – точно специально фехтовался с Буниным, во всем с ним не соглашаясь. 24 декабря 1933 года Вера Николаевна записала в дневнике: «Ян с Ф. А. (Степуном) перешли на „ты“. У них живет его сестра Марга. Странная большая девица-певица. Хорошо хохочет».

Что происходило в декабре 1933 года, доподлинно неизвестно. Никто из очевидцев записей об этих днях не оставил. Если верить воспоминаниям Ирины Одоевцевой, которая близко дружила с Галиной Николаевной, «трагедия» произошла сразу: «Степун был писатель, у него была сестра, сестра была певица, известная певица – и отчаянная лесбиянка. Заехали. И вот тут-то и случилась трагедия. Галина влюбилась страшно – бедная Галина: выпьет рюмочку – слеза катится: „Разве мы, женщины, властны над своей судьбой?..“ Степун властная была, и Галина не могла устоять…»

Маргарита Августовна Степун родилась в 1895 году в семье главного директора известных на всю Россию писчебумажных фабрик. Ее отец был выходцем из Восточной Пруссии, мать принадлежала шведо-финскому роду Аргеландеров. Судя по всему, Марга получила блестящее образование – семья была не только весьма и весьма состоятельной, но и «просвещенной». Любовь к музыке Марга унаследовала от матери. По воспоминаниям Фёдора Августовича, в доме было «много музыки, главным образом пения. Поет мама и ее часто гостящая у нас подруга».

История и литературоведение сейчас располагает, увы, более чем скудными сведениями о жизни Марги до встречи с Кузнецовой. Судя по тому, что в Париже она принимала участие в заседаниях московского землячества и выступала на вечерах с «московскими воспоминаниями», можно предположить, что до революции она жила в Москве. В эмиграции часто выступала с сольными концертами (в Париже впервые в 1938 году), где своим сильным, «божественным контральто» исполняла произведения Шумана, Шуберта, Брамса, Даргомыжского, Сен-Санса, Чайковского, Рахманинова. Скорее всего, именно музыка и прекрасный голос Маргариты Августовны очаровали Галину Николаевну. Так или иначе, «друг – гениальный музыкант» у Кузнецовой, наконец, появился. Кто знает, быть может, после нескольких лет под одной крышей с деспотичным эгоистом Буниным и мрачным неврастеником Зуровым Галина Николаевна уже не могла себе позволить влюбиться в мужчину.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});