Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

— Неужели так и будете кочевать, Сергей Тимофеевич? — оторопело спросил Дронов, которому все больше и больше начинал нравиться этот лишь на первый взгляд хмурый и замкнутый человек. — А потом, под старость, уйдете на пенсию и будете в своем саду по утрам гиацинты какие-нибудь или гладиолусы поливать на клумбах?

— Откуда вы взяли чепуху такую? — сбрасывая с себя остатки суровости, засмеялся Волохов.

— А я фильм про разведчиков смотрел заграничный, так там знаменитый шпион, уйдя на пенсию, двухэтажный каменный особняк получает с садом и гаражом и каждый божий день выходит с лейкой из дома собственноручно клумбы поливать.

Волохов неожиданно расхохотался, и всякая суровость окончательно померкла на его лице.

— Ну и даете вы сегодня, Ваня. Нет, я должен вас разочаровать. Ничего этого не будет. Ни особняка, ни лейки, ни цветов. В лучшем случае, если доживу до пенсии: моторная лодка, удочки и ружья. Я человек все-таки с активным нравом. Однако мы отвлеклись от темы. Так вот, уезжал я в самые различные командировки с очень сложными заданиями, и как нам тяжко было прощаться всегда с моей Валерией, которая все знала. Зато как она встречала потом при возвращении!

Дронов заерзал на скамейке и сердито задышал:

— Вы хитрый, Сергей Тимофеевич. У вас все откровенно было. А я? Ухожу в подпольную группу действовать против оккупантов, между жизнью и смертью, можно считать, постоянно ходить придется, и ничего не могу ей сказать. А она вправе полагать, что я остался, потому что фронта испугался, и чуть ли не немцам готов сдаться на милость.

— Подождите, — как-то беззащитно улыбнулся Волохов. — Кажется, я действительно вам одной важной вещи не сказал. У вас жена человек надежный? Язык за зубами держать умеет?

— Еще бы, — угрюмо пробормотал Дронов.

Волохов устремил долгий пристальный взгляд на противоположную сторону аллеи. Там у застекленной оранжереи терпеливо мокли на дожде древние каменные бабы. Их тогда можно было встретить во многих местах Новочеркасска. Не пожелавшие умирать с Сарматской царевной в одну пору, они остались жить до наших времен и, скрестив руки на поясе, смотрели пустыми глазницами на людей двадцатого века, прислушиваясь к отдаленному шуму машин, танков и бронетранспортеров, грохотавших по старинному булыжнику мостовых, не понимая, совершенно не понимая, чем это люди так встревожены и озабочены в этот серый день с моросящим дождем.

— Какие мрачные создания ушедшего, — усмехнулся вдруг Волохов. — Из древности к нам пришли, а уходить не хотят.

Дронов недоуменно вскинул голову, не сразу поняв, о чем это ведет речь старый разведчик. Наконец, догадавшись, ухмыльнулся:

— Ах, вы про сарматок. Стоят сарматки, всех нас переживут, окаянные. А вы к чему это, Сергей Тимофеевич?

— А к тому, Ваня, что нельзя ни вам, ни любому другому разведчику или подпольщику на эту бесчувственную каменную бабу походить. Это очень плохо, что жена о вас так подумала, решила, что вы за ее юбку держитесь, что всем готовы пожертвовать в это лихолетье, чтобы свое маленькое личное счастье сберечь.

— Оно у меня не маленькое, а большое, — нагнув голову, упрямо пробормотал Дронов.

— Маленькое, — сердито повторил Волохов. — По сравнению с горем, расстрелами, пожарами, которыми вся земля наша сейчас советская охвачена, маленькое. Но кто вам запрещал, Дронов, если вы бесконечно доверяете жене и убеждены, что она будет молчать, как вот эти каменные бабы, рассказать ей о том, почему вы остаетесь и не уходите с отступающими частями? Вы что, дара речи лишились, что ли?

Дронов застыл от удивления:

— Но позвольте, Сергей Тимофеевич, вы же сами… Да и товарищ Бородин тоже…

— Что я сам? — с неожиданным раздражением в голосе оборвал его Волохов. — Запретил подготовить вам жену к тому, что вы остаетесь в Новочеркасске вовсе не для того, чтобы сотрудничать с гестапо? Так, что ли?

— Да нет, — растерялся Дронов, — но из всего сказанного вот и Тимофеем Поликарповичем, и Зубковым, и вами само собой вытекало, что если дело наше такое строго секретное и ответственное, то никому ни слова.

Волохов провел рукой по щеке, машинально пробуя, не пробилась ли после утреннего спешного бритья колкая щетина. Вероятно, остался доволен, потому что голос его стал добрее.

— Все это вы напутали, дорогой Иван Мартынович, — сказал он мягко. — Разумеется, ни о предстоящих заданиях, ни о секретных сведениях, ни о положении дел в самой организации, кроме меня и Зубкова, вы не должны говорить ни одному человеку. Но разве кто-нибудь лишал вас права подготовить жену к своей новой и не менее опасной, чем участие в боях на фронте, деятельности? Вот что, дорогой Дронов, слишком много истратили мы сил, чтобы не блудить больше в трех соснах. Ступайте-ка домой и вкратце сообщите своей Липе, почему не идете ни в пехоту, ни в артиллерию, ни в кавалерию, а остаетесь в родимом Новочеркасске. К вечеру за вами и вашими пожитками придет грузовая машина. Заранее предупредите супругу, что комфорта на новом месте у вас не будет. Придется жить в полуподвальном помещении. Так надо, товарищ инженер.

Дронов летел домой как на крыльях. Лишь в самом конце Мастеровой улицы, поравнявшись с домом Александра Сергеевича Якушева, перевел он дыхание. Все окна, выходившие на Мастеровую улицу, в жаркую летнюю погоду Якушев обычно оставлял закрытыми, за исключением кабинетного. Дронов любил остановиться около этого окна и, услыхав голос хозяина, постучаться. Лобастая голова Александра Сергеевича не сразу возникала в раскрытой форточке, и он обрадованно восклицал:

— Ах, это вы, Ваня. Заходите, мой добрый вестник. Какие новости на берегу Аксая? Поведайте, ибо я дальше бугра, на котором лучшие годы своего детства мой сын Венька проторчал со своими дружками-шалопаями, ничего не ведаю.

И завязывался меж ними непринужденный веселый разговор. Сейчас Дронов нес домой большую важную новость, и ему было не до встречи со старым Якушевым, ом даже ускорил шаги, проходя мимо.

Через пять минут Иван Мартынович уже взбегал на второй этаж коммунального дома, где насчитывалось шесть квартир, включая его двухкомнатную. Он распахнул дверь и окаменел на пороге. Сына Жорки дома не было, а Липа, стоя на коленях к нему спиной, укладывала большой дорожный клетчатый чемодан. Она резко оборотилась, и холодно блеснули на Дронова ее синие заплаканные глаза.

— Ах, ты явился, гроза фашистских оккупантов, — отчужденно произнесла жена. — Ну что же, собирай свои манатки и ожидай к вечеру машину. Тут уж и посыльного с этой новостью присылали. Видишь, какую заботу об инженере Дронове проявляют. Шишкой становишься на ровном месте.

— А ты? — улыбаясь спросил Иван.

— А мне с тобой теперь не по пути, — сдержанно откликнулась Липа. — Нам с сыном и здесь будет хорошо.

— Липа, постой, — взмолился он. — Я сейчас тебе все скажу.

— Ты мне уже вчера все сказал предельно ясно.

Дронов опустился рядом с ней на колени, ожег ее лицо горячим дыханием.

— Слушай, Липа, слушай, моя золотинка, росинка, без которой жизнь бы вся пересохла. Слушай и не проговорись, иначе погубишь все безвозвратно. Я не мог тебе вчера открыть всей правды, потому что не было на этот счет разрешения тех, кому я теперь подчиняюсь.

Бунтарский огонь растаял в синих глазах жены. Теперь Иван видел в них отражение своей головы, боль и тоску. И, захлебываясь косноязычной речью, он торопился как можно скорее договорить, чтобы избавить от тяжелого груза собственную совесть.

— Ты должна меня понять и простить, Липа. Мы действительно переезжаем отсюда на тихую завокзальную улицу и должны жить в полуподвальном помещении. И будет у нас тесноватая квартира с низкими сырыми потолками, лысый, без деревьев и зелени, двор. Собственно говоря, даже не двор, а никчемный пустырь. Иного выхода больше нет. Должность паровозного машиниста я приму тоже без особого энтузиазма, потому что буду ездить на нашей железнодорожной станции единственным машинистом с высшим образованием… да еще на маневровой «кукушке». Так что диплом об окончании института можно спрятать на самое дно твоего сундука.

Ничего не понимая, Липа слушала с широко открытыми глазами, уже просохшими от слез. Ошеломленная его сбивчивой речью, она застыла над раскрытым клетчатым чемоданом.

— Я… ты… что ты хочешь сказать мне, Ваня? Я ведь ничего не понимаю.

— Думаешь, я не хотел на фронт? — горько продолжал он. — Меня туда не взяли, Липа. Мне приказано оставаться здесь… в оккупации и, как ты давеча выразилась, прислуживать немцам. — Он собирался продолжать, но жена ожесточенно замотала головой и ладонью, неожиданно ставшей удивительно мягкой и ласковой, стала зажимать ему рот. Он противился, желая поскорее выговориться, но Липа, ожесточенно отмахиваясь, стала быстро повторять: