Некроскоп - Брайан Ламли

Они... скажем так, заинтересовали меня. Многие годы, столетия, я звал кого-нибудь, но никто не пришел, никто даже не ответил. Возможно, люди были напуганы священниками, разного рода предостережениями, рассказами, за долгие годы превратившимися в легенды. А может быть, в моей жизни было нечто такое...

Ты сам рассказал мне, Драгошани, сколько славных дел, совершенных мною, теперь приписывают Владам и что сам я превратился в привидение, которым пугают маленьких детей. Мое имя вычеркнуто из всех древних летописей. То, что их пугало, они уничтожали и делали вид, что этого никогда не было. Но неужели они вообразили, что я единственный в своем роде? Я не был единственным, я и теперь не один! Я один из немногих, а когда-то таких, как я, было великое множество. Когда-нибудь слухи о том положении, в котором я нахожусь, должны были достичь ушей тех, кто был таким же, как я. Сотни лет меня злило, что никто не приходит, чтобы освободить меня или хотя бы отомстить. И вот наконец кто-то появился... цыгане, зекелы!

Девушка была очень напугана, и ему никак не удавалось успокоить ее. И тогда я проник в ее сознание, с тем чтобы придать ей силы, помочь справиться с мучившими ее страхами и слиться с ним в страстном порыве плоти. Ах! Да-да, она была девственницей! Ее чистота была непорочна! Я чуть было во второй раз не умер в своей могиле от вожделения! Непорочная девственность! Как говорится в старых книгах, вот так и рушится могущество! За свою жизнь я лишил девственности более двух тысяч непорочных девиц. Ха-ха-ха! А они называли “пронзающим” юного Влада.

Так вот... они еще не были любовниками в полном смысле этого слова. Он был мальчишка, молокосос, и не успел еще познать женщину, а она была девственницей. Тогда я проник и в его сознание. Ах! Я подарил им ту ночь. Я брал силу у них, а они у меня. Они получили от меня только одну ночь — только одну! — а затем ушли, еще до рассвета. После этого (он будто бы пожал плечами) я ничего о них больше не слышал...

— Кроме того, что она родила меня, — ответил Драгошани, — и подкинула на порог чужого дома.

Ответа на эти слова долго не было, слышались только тяжелые вздохи, доносимые ветром. Старик устал, у него осталось слишком мало сил — их едва хватало на то, чтобы размышлять. Земля держала его запертым в своем чреве и, медленно вращаясь вокруг воображаемой оси, убаюкивала его. Наконец он со вздохом ответил:

«Да-а-а. Да, это так, но она по крайней мере знала, куда принести тебя. Не забудь, что она была цыганкой. Кочевницей. И все-таки, когда ты родился, она принесла тебя именно сюда. Она принесла тебя... домой! Она сделала это именно потому, что знала, кто был твоим настоящим отцом, Драгошани. Можно сказать, что та ночь была единственной ночью любви за всю мою жизнь, в которой крови было больше всякой меры. Да, и моей единственной наградой стала капелька крови. Одна-единственная капелька, Драгоша-а-а-ни...»

— Крови моей матери.

"Твоя мать уронила ее на землю в том месте, где я лежал. Но капельке этой цены нет! Потому что это была и твоя кровь, Драгошани, та самая кровь, которая сейчас течет в твоих венах. И именно она привела тебя сюда, когда ты был ребенком, привела обратно ко мне”.

Драгошани лежал совершенно неподвижно. В его голове теснились мысли, видения, смутные воспоминания, которые пробудили в нем слова воображаемого собеседника. Наконец он произнес:

— Я приду к тебе завтра. Тогда мы еще поговорим. “Как тебе будет угодно, сын мой”.

— А сейчас спи... отец.

Последний порыв ветра прошумел в оторванной черепице, и вместе с ним до Драгошани донесся долгий вздох. “Спи спокойно, Драгоша-а-а-а-ни!"

Десятью минутами позже в фермерском доме Илзе Кинковши встала с кровати, подошла к окну и выглянула наружу. Ей показалось, что ее разбудил ветер, но за окном было совершенно тихо, не было слышно даже слабого дуновения ветерка. Впрочем, это не имело значения, потому что она и так собиралась проснуться около часа ночи. Все вокруг было залито серебром лунного света, а в гостинице, в мансарде, где поселился Борис Драгошани, шторы были задернуты так плотно, как никогда еще не видела Илзе. Свет у него не горел.

Следующий день был среда.

Драгошани быстро позавтракал и, прежде чем пробило половину девятого, уехал на машине по дороге, ведущей к крестообразным холмам. К западу от них в широкой лощине находилась ферма, на которой он провел свое детство. Последние девять или десять лет ее владельцами были совсем другие люди. Найдя удобное место на дороге, которой мало кто пользовался, он остановился и некоторое время обозревал окрестности. Теперь открывшийся перед ним вид не произвел на него никакого впечатления — ну разве что он почувствовал небольшой комок в горле, хотя, возможно, виной тому была дорожная пыль или цветочная пыльца, летавшая в сухом летнем воздухе.

Повернувшись к ферме спиной, он взглянул на холмы. Он точно знал, куда следует смотреть. Его глаза, точно бинокуляры, сфокусировались на нужном месте, словно увеличивая его в размерах и тщательно, в мельчайших деталях его исследуя. Ему казалось, что он видит полуразрушенные плиты под сенью густой листвы и землю под ними, а если постараться, то увидит и то, что в глубине.

Борис отвел взгляд. В любом случае раньше прихода ночи идти туда бесполезно, в крайнем случае — с наступлением сумерек.

И тут он вспомнил другой вечер, когда он был еще маленьким мальчиком...

Прошло шесть месяцев с тех пор, как он впервые побывал там. И вот он пришел снова. Он пошел кататься на санках, рядом с ним бежала собачка. Бубба жил на ферме, но считал своим долгом повсюду сопровождать Бориса, куда бы тот ни отправился. На склоне холма, расположенного между фермой и деревней, местные ребятишки каждую зиму играли в снежки и катались на санках.. Борису следовало бы тоже пойти туда, но он знал место, где спуск был гораздо интереснее, — конечно же, просека. Также ему было известно, что ходить туда строго запрещено, и летом он имел возможность понять почему. Людям там иногда видятся странные вещи, которые овладевают их сознанием и потом тревожат по ночам. Вот в этом-то, наверное, и причина. Однако это его не остановило, скорее, наоборот — его еще больше тянуло туда.

Глубокий снег скрипел под ногами. Благодаря этому холмы уже не казались такими запретными, а спуск по просеке становился почти что идеальным. Борис умел спускаться на санях с этих гор. Он приходил сюда прошлой зимой и даже позапрошлой, когда был еще совсем маленьким. Сегодня, однако, он скатился по склону только один раз, попытавшись на полпути разглядеть уже знакомое ему место среди деревьев. Оставив салазки у подножия холма, он стал взбираться по склону между черневшими на снегу соснами. Собака следовала за ним. Он убеждал себя в том, что идет к склепу только затем, чтобы доказать себе, что это не более чем склеп, и больше ничего, — место захоронения какого-то старого, всеми забытого землевладельца. То, что случилось в тот вечер, когда он впервые побывал здесь, было страшным сном — результатом удара головой о дерево, когда его выбросило из картонной коробки. Как бы то ни было, но сейчас рядом бежит Бубба, всегда готовый его защитить. Точнее, Бубба должен был его защитить, если бы он вдруг не заскулил и тревожно не залаял в тот момент, когда они приблизились к таинственному месту, после чего бросился по склону вниз. Потом Борис сквозь деревья увидел, как он бегает возле салазок у подножия холма, нервно виляя хвостом, резко бросаясь из стороны в сторону и время от времени лая.