Сообщество как городская практика - Талья Блокланд

от нее несколько кусочков и дала детям. В какой-то момент одна эта девочка спросила у матери, можно ли ей взять еще кусочек. Ну да, там никто никого не ограничивал, ‹…› к ней просто придвинули тарелку, и эти дети взяли еще один кусочек. Наши дети бы так не сделали. Они бы подумали, ‹…› что это невежливо. Просто надо ждать своей очереди.

Когда турецкие дети угощались печеньем, это было забавно, но если бы это сделали голландские дети, это было бы невежливо. Женщины четко описывали подобные типы поведения такими способами, которые категоризировали людей из иных этнических групп с иными нормами и ценностями, интерпретируя символы в собственных смысловых рамках. При этом ожидалось, что люди будут адаптироваться [к норме] – соседей-мигрантов пускали в «свой круг» с учетом готовности к подобным адаптациям. Более значительный конфликтный потенциал можно было обнаружить в тех реляционных контекстах, где люди очень интенсивно проводили время в пределах района. В качестве примера можно привести уличные тусовки, для которых публичное пространство района приобретало особое практическое и символическое значение. Хотя сообщество и локация необязательно взаимосвязаны (и мы уже много раз видели, что отсутствие сообщества, эквивалентного той или иной пространственной единице наподобие «городского района», не означает, что у людей вообще отсутствует сообщество), не следует ошибочно допускать, что локация всегда нерелевантна для сообщества. Глобализация и мобильность воздействуют на каждого из нас, но не одинаковым образом. Не открывают они и одинаковых возможностей для всех нас или одинаковый доступ к ним. Иногда кажется, что люди, меньше всего выигравшие от возросшей мобильности – бедные обитатели городских трущоб, – одновременно выступают и теми, для кого глобализация в наибольшей степени присутствует локально, в их повседневной жизни в своем районе. Многие исследователи выдвинули аналогичные объяснения тех способов, с помощью которых европейские горожане из рабочего класса проводили границы по отношению к людям, которые могли обладать тем же классовым статусом, но прибыли на их место, имея за плечами мигрантское происхождение. Хотя расизм определенно не является феноменом, специфическим для рабочего класса, и было бы неправильно располагать его исключительно на межличностном уровне, он по-прежнему имеет место и здесь. Я упоминаю подобные практики просто для того, чтобы показать, как угрозы могут провоцировать энергичную работу по проведению границ. Классические теоретики конфликта, такие как Георг Зиммель (Simmel 1964) и Льюис Козер (Coser 1964 / Козер 2000), давно продемонстрировали, что конфликты неотъемлемо взаимосвязаны с аффилиациями индивидов и групп. Зиммель утверждал, что проявления враждебности отчасти служат для сохранения границ сообществ:

Проявления враждебности не только препятствуют постепенному исчезновению границ внутри конкретной группы, поэтому такие проявления зачастую сознательно культивируются, чтобы гарантировать существующее состояние. Помимо этого, они также обладают прямой ценностью для социологии: зачастую они наделяют классы и индивидов взаимными позициями, которые они бы не обнаружили или не обнаружили бы именно этим способом, если бы причины враждебности не сопровождались ощущением и выражением враждебности – даже если бы были задействованы одни и те же объективные причины враждебности (Simmel 1964: 18).

Зиммель не проводит различия между проявлениями враждебности и перформансами, которые они могут порождать. Козер отмечал, что враждебность не обязательно ведет к конфликту. Как нарратив принадлежности враждебность может функционировать в качестве нарративной конструкции исключения. Однако там, где враждебность обычно возникает из неравного распределения прав и привилегий (Coser 1964: 35, 37 / Козер 2000: 55, 57), последующее наличие или отсутствие конфликта является вопросом пережитой в опыте легитимности этого распределения. Среди кабилов и в мире маленького рыцаря Тренка докса может быть настолько прочной, что, как мы видели выше, рассматривая высказывания Бурдьё, вопрос о легитимности даже не задается. Это означает, что сама практика задавания вопросов дает начало обсуждению необсуждаемого.

Жители Хиллеслёйса, индифферентно относившиеся к мигрантам, в некотором смысле не были вовлечены в такую конфронтацию с разнообразием, которая разрушала их собственную ситуационную или нормативную нормальность. Они говорили о «других», в своих рассуждениях обозначая в таковом качестве тех, чьи жизненные истории не были связаны с Нидерландами, а иногда указывали, что у этих других были «свои» сообщества. Однако они определенно не конструировали представление о собственном сообществе как о локальном сообществе в пределах района. Уверена, общим для них было то, что район представлялся им прежде всего исходной точкой для остальной части их жизни. Там они «пускались в путь», а не «пускали корни», а символизм того, что стояло за указанием на их район, обладал значением некоего статусного показателя в их собственных персональных сетях (если нечто подобное вообще имело место).

Саския Бинкен (см. Binken and Blokland 2013) в еще одном исследовании, выполненном на материале Утрехта, фиксирует то, каким образом разнообразие наблюдается на расстоянии и как ощущение домашней обстановки может появляться без участия в прочных вовлеченностях, не говоря уже о персональных сетях. В таком случае границы проведены, но разнообразие не является основанием отказываться от ощущения принадлежности к месту. Именно об этом был рассказ одного из жителей Утрехта по имени Макс, жившего неподалеку от местной торговой улицы. Фактически в данном случае мы наблюдаем некий реляционный контекст относительной публичной анонимности, в котором Макс как личность ощущает себя в домашней обстановке:

Иногда может быть шум [с главной улицы], потому что там идет турецкая свадьба, но я нахожу это довольно забавным. Или там, когда футбол, на нашей улице сплошная пробка. В прошлом году, например, когда играла одна голландская команда, я об этом не подумал и приехал потом на машине – ну, там вообще нельзя было пробраться. (Смеется.) Тогда тут все стоят на улице, и вам невозможно проехать. Но мне это нравится, меня это не напрягает.

Аналогичным образом Элизабет, участница моего исследования безопасности в Роттердаме, недавно перебравшаяся в довоенный район в центр города, не ощущала необходимости участия в происходящем. Она наслаждалась антуражем «городской деревни», который наблюдала прямо от своего порога, но не приобщалась к нему. Случаи Макса и Элизабет демонстрируют, что анонимность и высокая степень публичного доступа являются не только реляционным контекстом, который возникает, когда мы находимся вне того места, где живем:

Вы просто видите, что у людей по-прежнему есть что-то общее – у иностранцев в целом, у голландцев тоже немного. Люди стоят маленькими группами и активно разговаривают. В общем, вам надо их все время обходить. Общаются всё так же много. У них есть что-то общее. Это меня и удивляет. Это вовсе не плохо, в центре города это гораздо менее заметно. То, как целые группы людей говорят друг с другом, иногда долго, сталкиваясь лицом к лицу, ‹…› это напоминает мне о прошлом, потому что я тоже приехала из деревни. Так что, я считаю, это хорошо.

Впрочем, иногда другие люди действительно испытывают прямые угрозы для тех повседневных дел, посредством которых они воспроизводят свое сообщество. Например, так происходит, когда люди, в чьей жизни в значительной степени локально задействован район, ощущают конкуренцию за публичное пространство. В Хиллеслёйсе целый набор практик и нарративов работы по проведению границ был порожден спорами по поводу одной площади, отдельные жители которой считали, что им мешает играющая в футбол молодежь. Муниципальные работники на этой территории пытались встретиться со всеми задействованными сторонами. Путем совместной перепланировки площади они рассчитывали сделать ее доступной для всех «групп пользователей». Жизнь приходивших на такие собрания женщин из числа «коренных голландок» уверенно протекала в окружении семей схожего социального статуса, которые поселились в этом районе давно. Молодежь, рассуждали они в своем кругу, вообще не должна высказывать свою точку зрения, хотя они никогда бы не сказали такое на публике. Сами же молодые люди жили не на площади, а на соседних улицах, к тому же они были «марокканцами». Если этим марокканцам дать возможность высказаться, то «нашим детям», как утверждали эти женщины, больше будет негде играть. Сопротивление и защитная реакция (см. более подробно в: Blokland 2003: 179–181) этих женщин могут быть поняты как нечто проистекающее