Шпион Тамерлана - Андрей Посняков

Приходи завтра… Интересно, как долго все это будет продолжаться? До приезда боярина? Или – и дальше? И какой во всем этом смысл для него, Раничева, кроме, разумеется, наслаждения? А Руфина? Она что, не могла найти кого-нибудь из своих мужиков? Того же возницу Федора или еще кого. Мало у нее челяди? Тогда почему Иван, не известный никому скоморох? Понравился? Нет, кажется, она его – или кого-то подобного – специально выискивала. По крайней мере, именно так и выходит, если верить словам Иванки, а не верить ему Раничев пока не имел оснований.

На следующий день – вернее, уже вечер – Руфина ожидала его в еще более фривольной одежде – накинутый прямо на голое тело саян, уже расстегнутый так, что видна была грудь. На этот раз она даже не стала тратить время на музыку – набросилась сразу, едва захлопнулась дверь, красивая и страстная, как и всякая женщина, давно лишенная мужских ласк. Раничеву даже было в чем-то жаль ее.

– О, если б ты только знал, Иван, как мне здесь скучно, – неожиданно призналась она, и Иван подумал, что как раз наступил тот самый момент, удобный для разговора.

– В Литве веселее было? – словно бы между прочим спросил он.

Руфина вдруг вздрогнула, светло-карие глаза ее зло сузились.

– Откуда ты знаешь, что я из Литвы? – быстро спросила она.

Раничев пожал плечами:

– Ты сама говорила как-то.

– Я? – приподнимаясь, переспросила боярыня. – Что-то не помню. – Она исподволь бросила на Ивана резкий подозрительный взгляд. – Может, это моя служанка тебе сказала, Анфиска?

– Может быть, и она, – неопределенно пожал плечами Иван. – Какая разница? А ну-ка, иди сюда… – Он медленно провел рукою по спине женщины, стараясь увести разговор. – Ты стройная, словно лебедь. И так молода…

– К сожалению, я уже не так молода, – томно опустив ресницы, прошептала Руфина. – А что тебе еще говорила обо мне Анфиска?

– Да ничего больше, – отмахнулся Иван. – Она вообще молчит почти что все время. Я сначала думал – немая.

– Немая? – задумчиво переспросила боярыня. – Немая… Какая хорошая мысль.

Светившее с утра еще солнце к полудню спряталось за черную, затянувшую все небо тучу. Пошел снег, тяжелый и вовсе не мокрый, зимний. Быстро покрылись белым крыши, засеребрились от налипшего снега деревья, а почерневшие было сугробы воспрянули вновь с новой силой. Вчера прошло Вербное воскресенье, и сломанные, с большими мохнатыми почками веточки верб повсеместно валялись в дорожной грязи, словно бы подернутые белым холодным покрывалом.

– Ну и погодка, – выйдя во двор, поежился Авдотий. Сходил к уборной, а когда возвращался обратно в избу, услыхал вдруг чей-то зов. Поднявшись на крыльцо, завертел головой: точно! Звали его. Какой-то парень в нагольном полушубке и треухе стоял за плетнем, прищурив узковатые глаза.

– Тебя зову, дядько, – помахал рукой он.

– Чего надобно? – неласково отозвался скоморох.

– Поклон тебе от Мефодия-старца, – вытерев под широким носом соплю, прогнусавил парень.

Авдотий усмехнулся. Мефодия он, как и Селуян, и все прочие, знал более чем хорошо. Еще бы не знать! Самый главный тать в Занеглименье! Старец, мать его… Однако человек важный, ссориться с ним – себе дороже. Потом найдут с шилом в сердце, не посмотрят и на руки-клешни.

– И чего от меня Мефодию надобно? – подойдя ближе к плетню, тихо поинтересовался Авдотий.

– А он сам спросит, – пожал плечами парень. – Мне только позвать велено. В Кузюма-дедки корчму, знаешь где?

– Да уж знаю, – махнул рукой Авдотий. – Посейчас вот, полушубок накину.

– Накинь, подожду, – воровской посланец согласно кивнул. – Только ты это… Мефодий просил, чтоб не болтал своим… Сам знаешь, мало ли что. Не любит он лишних.

– Знаю, что не любит. Ну жди, я быстро.

Войдя в горницу, Авдотий потянулся к висевшему у печи полушубку.

– К вдовице одной подрядился поколоть дровишек, – обернувшись, пояснил он.

Селуян с Ипатычем переглянулись и дружно захохотали.

– Один ко вдовице, второй… – сквозь смех вымолвил Селуян. – Может, и тебе, дед, вдовицу сыскать?

– Типун тебе, охальник! – рассердился Ипатыч, не любивший скабрезных речей, особливо в пост. – Эко, додумался же!

– Ладно, шутю я…

– Шутит он, видали… Авдотий, мимо Торгу пойдешь, загляни к Онкудину-деревщику. Иванко с утра еще за березой отправился – с тех пор ни слуху, ни духу. За смертию только посылать парня. Может, зашел к кому, аль с Онкудином языками сцепились, оба ужо поговорить любят. Спытаешь?

– Спытаю, – надевая шапку, кивнул Авдотий. – Ужо, возвернусь вскорости.

Прогрохотав сапогами по узким ступенькам крыльца, он оглянулся и быстро направился к дожидавшемуся в отдалении посланцу.

– Не устал ждать-то, паря?

– Я-то не устал, – хохотнул тот. – А вот как Мефодий – не знаю.

Все так же шел снег, валил непроглядными хлопьями, прохожие, ругаясь и меся дорожную грязь, пробирались к церкви. Когда вышли к Неглинной, Авдотий придержал парня:

– Постой-ка, посейчас… есть тут одно дельце.

– Так бы быстрей, дядько!

– Да быстро…

Скоморох исчез между заборами и, ловко перепрыгнув низкий плетень, постучал в дверь низкой, вросшей по самую крышу избы, больше напоминавшей большой сугроб или медвежью берлогу:

– Открывая, Онкудине! То я, Авдотий.

Заскрипев, дверь отворилась, впустив гостя в небольшую, пропахшую дымом горницу. У очага с расползающимся по стенам дымом сидел сам хозяин – деревщик Онкудин – с какой-то деревиной в руках, а рядом с ним, на лавке, уютно устроились двое – пропавший отрок Иванко и неизвестная, вполне приятная на вид дева, курносая и круглощекая, с длинной белобрысой косою.

– То Анфиска, дядько Авдотий, – кивнув на нее, смущенно пояснил отрок. – Дева.

– Вижу, что дева, – хохотнул скоморох. – Ипатыч тебе совсем уж заждался, паря! За смертью, говорит, только и посылать.

– Ой! – спохватился Иванко, – А что уж, полдень?

– Полдень? – Авдотий засмеялся в голос. – Да уж, почитай, к вечерне народ идет!

Иванко хлопнул ладонями по коленкам:

– К вечерне! А вроде только пришли, верно, дядько Онкудин?

Онкудин надрывно закашлял, отпивая из большой крынки. Взглянул на скомороха:

– Глотнешь сбитню, Авдоша?

– Некогда, – отмахнулся тот. – По делам своим поспешаю. А к тебе Ипатыч просил заглянуть – поискать вон этого чертяку.

– Да я не…

– Иди, иди, да побыстрее.

– Ой, и мне бы поспешать надо, – озаботилась и дева, Анфиска. – Проводишь, Иванко?

– Угу…

– Побыстрей провожайтеся, – уходя, посоветовал скоморох. – Ужо, дедко хорошую вицу для тебя приготовит.

– То дядько Авдотий, скоморох, у Ипатыча живет с ватажниками, – выйдя на улицу, показал на уходившего Иванко. – Знаешь, как он на бубне играет? Ты не смотри, что руки у него ровно клещи. Заслушаешься!

– Быстро поспешает куда-то, – посмотрев в спину удаляющемуся скомороху, заметила девушка. – И парень с ним какой-то.

– Да… Парень? – Иванко вдруг резко остановился и, вздрогнув, пожал плечами. – Кажется, что ли? Да нет, вроде бы тот… Или – не тот? Эх, посмотреть бы надо.

– Чего ты там все бормочешь?

– Вот что, Анфиска, – отрок серьезно взглянул на девчонку, – до реки тебя провожу, а дале уж ступай одна. Дойдешь?

– Да пожалуй. – Анфиска обиженно поджала губы. – Не очень-то и надобно провожатых, подумаешь.

– Вот и ладненько, – не слушая ее, прошептал Иванко. – Вот и поглядим, тот аль не тот. И что у него за дела с Авдотием?

Проводив погрустневшую девчонку до реки, отрок обернулся – ага, маячили еще в конце улицы две смутные, почти скрытые падающим снегом тени. Маячили, маячили – да вдруг исчезли.

Свернули – догадался Иванко. В корчму старого препохабника Кузюма. Вообще-то жуткое воровское место. Отрок поежился: идти или ну его? Нет, надо все ж таки дойти, глянуть, убедиться. Эвон, сколь серебра утащила в тот раз эта воровская харя! Вот назад возвернуть бы. Вызнать все. Потом бежать к дедке, Селуяна позвать, дядько Иван уже бы должен тоже явиться, да и Авдотий, ежели что, поможет. Скрутим шпыня – а ну, гад, признавайся, куда дел хищенное тобой серебришко?

Не сказать, чтоб корчма крещеного татарина Кузюма просто ломилась от многолюдства, но и полупустой назвать ее тоже было нельзя – людишек понабралось к вечеру, только народец подобрался весь словно бы на одно лицо. Хотя хватало тут и лохматых, и коротко, под горшок, стриженных, и даже совсем лысых, хватало и бород разных – пегих, рыжих, черных, кучерявых, козлиных, лопатою, всего хватало, только, ежели внимательно присмотреться, можно было заметить, что все лица собравшихся вроде как подернуты какой-то одинаковой дымкой. Вроде бы и разные все, а всмотришься – одинаковые. Одинаков прищур глаз, одинаковые ухмылки, жесты, даже повадки – и те одинаковые. Как бы и – раззудись, плечо! Никто нам тут не хозяин, никто не указ – а с другой стороны, нет-нет, да и прошмыгнет в бегающих глазенках опаска… да не опаска даже, а самый настоящий кондовый страх! Хоть и хорохорились друг перед дружкой, выпендривались, а все ж каждый опасался соседа, в любой момент ожидая всяческой пакости – недоброй ухмылки, грубого скабрезного слова, а то и ножа в бок! Воры собрались под вечер в корчме старого татарина Кузюма, воры, тати, убийцы, из тех, у кого нет ни роду, ни племени, ни семьи, ни любящих домочадцев, а есть только поганая воровская шайка, в которой не друзья – сообщники, в любой момент готовые предать, обмануть, убить. Нелюди, шпыни, шишиги проклятые – ох, недаром они опасались друг друга, с виду улыбчивые, сладенькие, шипели, как ядовитые змеи. Боялись друг дружку, вернее сказать – вражина вражину, ибо нет средь подобного народца дружбы, а есть только алчность да страх. Вот и боялись, а больше всего – боялись главного на Занеглименье татя – воровского старца Мефодия. Тот сидел в уголочке, скромненько так, неприметно, кивал огромной башкой, похожею на давно не чищенный черный котел, водил крючковатым носом – весь такой мозглявый, противный, казалось бы – соплей перешибить – ан нет, недюжинной силушки был гад, жилистый, ловкий, жестокий, и можно было только догадываться, сколько безвинных христианских душ сгубил он, сто, двести, а может, и больше? Никто не знал того, а кто и знал кое-что, так помалкивал, ибо – попробовал бы только вякнуть!