Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Никак ли тать из лучших людей! — дивился народ. — Да, видать по всему, сам Петр Шуйский.

И, сняв шапки, крестились, как будто мимо проносили покойника.

Смерды совали в руки татям ломти хлеба, а нищий бродяга сунул боярину гривну. Трудно найти больший позор, чем получать милостыню от нищего.

А караульщик, заприметив яростный взгляд Петра Шуйского, предостерег:

— Держи! Может, на это серебро пряников тебе купим.

Наследник

Чрево у Анастасии Романовны раздулось неимоверно. Она едва передвигалась по дворцу. Боярышни, закрыв царицу платками со всех сторон, оберегали ее от дурного глаза. Иван Васильевич выписал у короля Сигизмунда лекаря, который следил бы за царицей. Но Анастасия опасалась мужского взгляда, не впускала его в покои, зато охотно окружала себя ворожеями и знахарками. Ворожеи, глядя на огромное чрево царицы, говорили, что будет мальчик; знахарки, разглядывая ее пупок и трогая его пальцами, утверждали — родится дочь. И Анастасии оставалось одно — ждать дня, когда она наконец разрешится от бремени, чтобы прекратить наскучивший спор.

Две недели она уже жила в Москве. Кремль кое-где залатали, по новой отстроили женскую половину дворца, но в покоях еще было неуютно — вместо привычных фресок мелованные разводы, да еще кое-где стены обтянуты цветастым полотном.

Иван Васильевич обещал расписать царицыны покои, как только отстроит дворец, который уже понемногу оживал. Хлеб тоже не растет сразу на том месте, где погулял огонь. Поначалу лезет дурная трава, пробивается кое-где татарник, а уже потом затянется паленое место веселым цветом и земля воскреснет.

Так и Москва.

Город не воскрес весь сразу, поначалу заживал отдельными избами черных людей, потом выстраивался деревянными церквушками, а уж затем, подпирая небо огромными крышами, поднимались боярские хоромы.

Поредел лесок у Москвы: вырубили сосновый бор. Только огромный кустарник, который рос в излучине Москвы-реки, остался нетронутым — это любимые охотничьи угодья государя. Даже в лихую годину черные люди обходили их стороной: зимой не ломали хворост, летом не жгли здесь костров. Слишком суров был запрет.

Утром Анастасия Романовна отправила девок на Серебряный ряд за волоченым золотом, а еще чтоб серебра купили впрок. Боярышни сумели угодить царице: приобрели золотую канитель у торговых немцев. Анастасия целый день провела за рукоделием, вышивала епитрахиль: очень хотелось работой порадовать приболевшего митрополита.

На шее у царицы был простой медный крестик, а свое огромное, украшенное изумрудами распятие она пожертвовала на восстановление престольной.

Алексей Адашев, назначенный в Челобитный приказ, смущенно принял царицын подарок:

— Как же ты, государыня, теперь без него будешь?

— Буду как и все — крест медный носить стану. И еще вот. — Анастасия стянула с пальцев золотые кольца и положила на стол перед окольничим. — Возьми и это, Алексей Федорович, нечего мне наряжаться, когда Москва в головешках, словно вдова в трауре, стоит. И сама я нарядное платье не надену, пока город не отстроится.

На следующий день боярышни обрядили царицу во все темное. Она не желала носить белого платья, а золотые украшения, жемчужные нити пожертвовала на восстановление церквей.

Народ прозвал Анастасию Милостивой с того дня, когда она впервые разъезжала по церквам, одаривая нищих щедрой милостыней, и по темницам, освобождая узников. И сейчас, когда царица пожертвовала свои украшения на восстановление стольной, стало ясно, что московиты не ошиблись.

Иван Васильевич больше обычного проводил время в покаянии, а Анастасия все свое время отдавала мастерицам, поучая их, как прясть замысловатый узор. Именно рукоделие считалось самым благочестивым занятием. И это ремесло она постигала с детства. А когда девице минуло пятнадцать лет, ее наставницы поняли, что она обогнала их в умении находить верный рисунок и в вышивке золотой нитью.

И сейчас, собирая вокруг себя множество боярышень, Анастасия с легкостью расставалась со своими секретами. Девки следили за руками царицы, притаив дыхание. Пальцы у государыни умелые, быстрые, цепляли тонкую нить и так же ловко вправляли ее крючком в петлю, затягивали узор. Не проходило и нескольких минут, как на полотне появлялись очертания парящего кречета или лепестки распустившегося бутона.

— А потом вторую нить нужно, — улыбалась царица, заметив, как поражало девок волшебство, сотворенное руками. — Покрепче тяните, чтобы рисунок не разошелся, а петельки должны быть ровнехонькие, такие, чтобы не выступали друг перед другом. Вот так… А потом еще. А здесь можно серебряную нить вправить и цветочком ее растянуть, вот тогда рисуночек и засветится.

Девки внимательно смотрели на шелковое полотно, где уже обозначились веселые колокольчики, как вдруг пальцы царицы замерли, словно споткнулись о невидимую преграду.

— Что ты, матушка, что с тобой? — забеспокоилась ближняя боярыня Марфа Никитишна. — Аль заболело чего?

Анастасия Романовна почувствовала, как тупая боль, которая зародилась под самым сердцем, стала медленно сползать книзу, и, уже не в силах совладать с ней, она выдохнула из себя крик:

— А-а-а-а!

— Матушка-царица! Да никак рожает! Ну что, девки, встали? Попридержите государыню, а то ведь с лавки упадет! — переполошилась Марфа Никитишна. — Ох, вот уж угораздило так угораздило! Говорили же мы тебе, душенька, не вставай с постели, а она все свое перечит: «Боярышням узор хочу показать». Да разве ее, сердешную, переспоришь?

Кровь отхлынула от лица царицы. Не было места, куда не проникла бы эта боль. Казалось, она всюду: внизу живота, в ногах, в руках. И сама она сейчас представляла из себя одно больное место.

— Государыня, давай мы тебе поможем, под руки тебя возьмем и в мыленку проводим. А там уже все готово: простынка застелена, благовония накурены, иконка тебя приветливо встретит, вот там и родишь!

Царица чувствовала, что сделай она сейчас хоть шаг, — и родить ей тогда в светлице среди перепуганных мастериц и боярышень.

— Не могу я идти, Марфа Никитишна, видит бог, что не могу.

— Да что же делать-то? — И, уже приняв решение, прикрикнула на девок: — Ну чего рты пораззявили?! Зовите стольников, пусть царицу в мыленку перенесут. Платок дайте, накройте лицо, чтобы ни один из мужиков ее видеть не смел. Да и нечего им на жену царя пялиться! А ты, матушка, нацепи вот этот поясок. Он из кожи тура сделан… Вот так, осторожненько. Он тебе чрево не повредит, а разродиться поможет. Этим пояском Ванюшин дед чрево своей жене подвязывал, для родов он служит. Всем московским князьям помогал на свет божий выходить. Сказывают, дед Ванюшин специально на охоту ходил, чтобы самого большого тура подстрелить, а уже после из него поясок сделали… Иван Васильевич с этим пояском родился, и наследнички так наши на белый свет явятся. Ох, господи, государь-то еще ничего не знает.

Вошли стольники.

Не приходилось им бывать в царицыной светлице, и оттого в великом смущении они не могли смотреть по сторонам, а внимательно изучали узоры на своих сапогах.

— Ну чего же вы стали, родимые? Берите царицу да несите. Она, сердешная, вся пятнами бурыми покрылась. — И уже переполошенно: — Эй, девки, платок на царицу накиньте. Платок на личико, а одеяльце на живот.

Стольники осторожно приподняли царицу и понесли. Сейчас она больше походила на покойницу — такая же неподвижная и белая, только при дыхании платок приподнимался, раскачивая неровно свесившиеся уголки.

В мыленке государыню положили на стол. Знахарки колдовали над ее чревом. Но Анастасия разродиться не могла. Митрополит неустанно молился у ног царицы, у изголовья положили иконку. А потом, когда настал час, митрополит Макарий благословил государыню и вышел.

Однако дело шло трудно. Анастасия изошла криком, тискала побелевшими пальцами одеяло. Знахарки все сильнее сжимали упругий живот пояском из туровой кожи, а боярыни в панике перешептывались:

— Видать, дитя в утробе перевернулось, ножками норовит выбраться.

Государыня не могла родить вторые сутки. Митрополит во всех церквах повелел читать сугубую[48] молитву о спасении царицы, и к вечеру Анастасия родила мальчика. В монастырях и соборах раздавали щедрую милостыню, звонили колокола, и город узнал, что чадо назвали Дмитрием.

Благовещенский собор еще не освободился от лесов, мастеровые расписывали наружные стены, а митрополит у алтаря ликовал:

— Сын у государыни родился! Сын! Дмитрием назвали, а сие значит сын богини земли!

Три дня никто не мог зайти в мыленку, даже иконку и ту накрыли простыней, а на четвертый день, когда грех деторождения забылся, девки соскребли со стола присохшую кровь, вымыли полы, а митрополит, поплевав на углы, прочитал очистительную молитву.