Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Вырос я, Федор, из колыбели! А бояре мне более не указ! Как хочу, так и держу власть! Если советовать еще надумаешь своему государю, так вновь в яме окажешься. Видать, не пошла на пользу тебе тюремная наука!

— Идут, государь! — ворвался в комнату молоденький рында.

— Кто идет?

— На окраине села чернь показалась в несметном количестве!

— Шапку поправь, простофиля! — обругал отрока Иван. — Перед государем стоишь! — И, не оборачиваясь на перепуганного рынду, пошел во двор.

Бояре едва поспевали на царем, прыгавшим через три ступени. Он остановился на красном крыльце — глянул вниз и увидел запыхавшихся вельмож, которые растянулись по всему двору, постегав от своего государя.

С высоты хором Иван разглядел огромную толпу. Сверху она напоминала паука, который черными длинными лапами заползал в узенькие улочки; того и гляди эти тоненькие ниточки опутают не только обитателей терема, но и самого царя.

Иван уже различал гневные выкрики:

— Государя хотим! Пускай государь на крыльцо выйдет!

Стража переполошилась, высыпала во двор и, выставив бердыши, поджидала мятежников.

Иван остановился у рундука — если хотите видеть государя, что ж, смотрите! Крики умолкли.

— Не гневи бога, Иван Васильевич, — с жалостью шептал Шуйский в ухо царю. — Накажи Михаила Глинского своей властью.

— Пошел прочь! — осерчал Иван, глядя на Федора Шуйского. — Сам не гневи меня, а не то обломаю этот посох о твою шею! Кто здесь царь? Я или Шуйский?!

— А ну со двора! — орали караульщики. — Пошли прочь со двора! Это государев двор!

Но чернь уже сумела потеснить отроков, прижала их к перилам лестницы и готова была размазать плоть по крепким дубовым доскам.

— Царь! Мы за бабкой твоей пришли! За ведьмой Анной! Она Москву подожгла вместе со своими сыновьями-выродками!

Государев двор там, где находится самодержец. Приблизиться к этому двору и не снять шапку — значит оскорбить самого царя. Здесь же чернь в треухах вовсю шастала вокруг хором и требовала государя. Это был вызов, и Иван принял его.

— Шапки долой! Перед государем стоите!

И этот крик сумел образумить многих — перед ними был самодержец! Совсем не тот сорванец, бегающий по двору с грязными соплями на щеках, а настоящий, перед чьей волей сгибаются бояре, способный карать и миловать. И один за другим миряне посрывали с голов малахаи.

— Прости нас, государь, ежели что не так, только ты своей царской милостью способен рассудить по справедливости.

— Что я должен рассудить?!

— Предать огню ведьму, княгиню Анну, и дядьку своего Михаила.

— Знаете ли вы, как суровый хозяин наказывает взбунтовавшихся холопов? Он сечет их розгами нещадно! Но я добр к своим рабам, я прощаю ваши прегрешения. Ступайте себе с миром!

— Прости нашу вольность, государь, но мы не уйдем отсюда до тех самых пор, пока ты не накажешь виноватых!

Сросшиеся брови Ивана Васильевича глубоко резанула морщина неудовольствия.

За плечами все тот же шепот:

— Отдай им Михаила, царь, нам всем от того безопаснее будет.

Иван Васильевич спокойно осмотрел толпу, пытаясь увидеть в ней хотя бы зерна смирения, но его взгляд встречал только озлобленные лица. Они уже успели уверовать в свою силу, пролив кровь царственного родича. Выкрикни сейчас кто-нибудь из них: «Хватай государя!» — и вчерашние холопы ринутся наверх, вырвут из его рук царский посох и бросят на бердыши.

Ивану вдруг сделалось по-настоящему страшно.

— Эй ты, холоп, посмотри на своего государя! — ткнул перстом в толпу самодержец, угадав в высоком монахе в большом клобуке именно того человека, который и привел толпу на царский двор.

Яшка Хромой скинул клобук. Нечасто показывал он свое лицо. Скрестились взгляды двух господарей, как в поединке удары сабель, и только искры разлетелись по сторонам.

Один был царь над ворами, другой был царь над боярами. Того и гляди упадет искра на пороховое зелье, и тогда грянет взрыв.

— Это Яшка Хромой, по всему видать, — подсказал Федор Басманов. — В монашеском обличье тать ходит и клобук на самые глаза натягивает.

Если и случалось Яшке появляться в Москве раньше, то приходилось красться вором под прикрытием тьмы или притворяться бродячим монахом.

Господином он в Москву пришел впервые.

Государев взгляд словно вырвал его из толпы. Яшка даже почувствовал, что вокруг стало посвободнее, расступились холопы, давая Ивану Васильевичу разглядеть Яшку-разбойника во всем его обличье.

— Чего же ты хотел, государь?

Не было в этом голосе ни почтения, ни страха. Вот сейчас скрестит монах руки на груди и рассмеется над бессилием царя.

— Кто таков?

— Зови, государь, Яковом… по отчеству Прохоровичем величать. — И добавил, помедлив: — Яшка-разбойник!

Как ни велика была власть Ивана, но и он увидел ее границу, которая проходила через этого долговязого монаха с дерзким ликом.

А Федор Басманов нашептывал:

— Мы этого татя повсюду ищем, караулы на дорогах выставляли, а он, как вода через решето, всегда уходит. Говорят, государь, у него своя казна есть, которая и с твоей потягаться сумеет. Если кто и поджег Москву, так это он! Мало ему власти над бродягами да нищими, так он вот на Москву решил замахнуться!

Брови Ивана, словно крылья ворона, взметнулись вверх.

— Прикажешь взять его, государь?

— Как бы он нас сам не взял в полон, — невесело буркнул Шуйский Федор.

Яшка стоял и молчал: недосягаемый и одновременно очень близкий.

— Зачем ты пришел сюда… Яков Прохорович?

— Только за правдой, государь. Прикажи наказать изменников. Тогда мы тотчас с твоего двора уйдем.

— Как же я могу наказать старую бабку, которая почти слепа?

— Почему же для волхвования она не стара? — возражал Яшка Хромой.

— Сначала вам бабку мою захочется наказать, потом вот Михаила Глинского, а затем… и самого государя?! — Иван едва сдержался, чтобы не закричать: «В железо его!» Но, глянув на притихшую площадь, которая затаилась только для того чтобы взорваться множеством рычащих глоток, продолжал сдержанно: — Мне надо с боярами подумать.

— Государь, ты слово свое царское дай, что разберешься с лукавыми, тогда мы и уйдем с твоего двора.

Неужели Яшка Хромой величавее, чем он? Только сильный может быть великодушным. Не было у Ивана власти, чтобы одним движением руки прогнать собравшихся, но шевельни сейчас пальцем Яшка Хромой, и толпа пойдет за бродягой, позабыв самодержца.

Чем же сумел приворожить этот вор его холопов? Разве он сам не щедр на праздники? Разве не давал царь обильную милостыню, когда выезжал в город, или, быть может, обижал он в кормлении монашескую братию? Нет! Иван Васильевич выезжал со двора с сундуком мелких монет и горстями бросал их на площади. А на божьи праздники наказывал завязывать каждую монету в платок и из собственных рук подавал сиротам и обиженным.

— Хорошо, я даю царское слово, — обещал Иван. — Крест на том целую!

Толпа одобрительно загудела, а затем Иван Васильевич услышал задиристый голос Якова:

— Вот и договорились, царь. Эй, господа бродяги, пойдем с царского двора. Государь своей властью разобраться обещал и виноватых накажет.

Толпа медленно, повинуясь басовитому голосу монаха, мощным потоком потекла через распахнутые ворота и вытекла до капли.

— Государь, что же ты делать собираешься? Неужто дядьку своего наказать надумал? — подивился Федор Басманов.

А Иван, не открыв рта, прошел в комнату.

Вечером в покои к Ивану Васильевичу явился Петр Шуйский. Он низко склонил бесталанную голову в ноги государя и говорил лукаво:

— Касатик ты наш, государь Иван Васильевич. Вот свалилась на нас напасть, как камень на голову. Я-то в Москве был, за добром твоим царским присматривал. Как смог, так и справлялся. Сказывают, воры в великом множестве на двор твой пришли, сказывают, едва живота не лишили. Будто бы ты обещал холопам своей властью разобраться и крест на том целовал, что татей накажешь. Только ведь и мы, бояре, не сидели сложа руки. Я своим верным людям сказал, чтобы Михаила Глинского сцапали, а еще мать его, княгиню Анну. Что делать с ними прикажешь, государь? В железах на Москву гнать или, может быть, там же, в срубе, сжечь? — Царь молчал, а Шуйский советовал: — Можно их, как воров, пешком гнать. На руках и ногах железо, а на шею веревку прицепить и кнутами воспитывать. Если бы ты ведал, государь, как невмочь было от их лихоимства. Видно, сам бог тебе в ушки шептал, когда повелел с дядьками разобраться.

Все сгорело у Ивана Васильевича: дворец, Оружейная палата, золото, драгоценные каменья в пыль обратились. Но любимый стул он уберег. И, покидая Москву, первым делом повелел грузить именно этот стул из мореного дуба — редкой и тонкой работы греческих мастеров, на спинке которого вырезаны летящие орлы. Этот стул достался в приданое его деду, Ивану Васильевичу, за Софьей Палеолог, которая явилась во дворец с пустыми сундуками, но зато со своим стулом. Дерево почернело совсем и было отполировано от долгого употребления царственными особами.