От Балаклавы к Инкерману - Сергей Ченнык

До этого места все, вроде бы, ясно. Редуты взяты, задача выполнена — Воронцовская дорога перешла под контроль русской армии, перестав быть кровеносной артерией осадных позиций союзников. Кавалерия в этом не участвовала, оставаясь в тылу, выполняя роль подвижного резерва. Теперь можно было и ей дать возможность поучаствовать в бою, разгромив неприятельский лагерь, упорно именуемый артиллерийским парком.

Что касается самого Рыжова, то он все еще не видит неприятельскую кавалерию, две бригады которой «…выстроились перед своим лагерем, скрытые от противника складкой местности».{635}

Вскоре противники увидели друг друга — следовавший с частью Тяжелой бригады к Южной долине Скарлет, внезапно обнаружил у себя на фланге значительную массу русской конницы. Англичане отчетливо увидели две длинные линии кавалерии, которые медленно продвигались вперед, а потом вовсе остановились и сомкнулись, поразив Вудса великолепным зрелищем.{636}

В этот самый момент Рыжов по необъяснимой причине совершает роковую ошибку — начинает тормозить движение: «…имея в виду, что мне предстояло пройти до неприятеля версты полторы; причем неизбежно лошади не имели бы такой силы, какая требовалась для атаки».{637}

Торможение, естественно, приводит к тому, что державшие строй эскадроны начинают «налезать» друг на друга, терять интервалы, рвать дистанции. Тот строй, который недавно еще напоминал боевой порядок, рушится. Кавалерия, которой «…за всю войну представлялся в Балаклавском сражении единственный случай выстроить уставной боевой порядок, и тут она не могла этого сделать за недостатком времени и места».{638}

Дальше вал ошибок нарастает, как снежный ком. Причина торможения отчасти становится понятной: Рыжов покидает бригаду и уезжает к Липранди. Генерал вдруг засомневался в правильности направления своего движения (никакого парка нет, а кавалерии неприятельской, которую даже не планировалось встретить, подозрительно много) и потребовал себе сопровождающего офицера из штаба.

Как и следовало ожидать, Липранди не понял: зачем бригаде, получившей частную задачу на ограниченном пространстве, где все ориентиры находятся в видимости а, сам Рыжов «знаком был с местностью по карте»,{639} еще и проводник? Более того, Липранди не может понять, почему командующий кавалерией вдруг бросил подчиненную ему бригаду (правда, формально он оставил при полках штатного командира — генерала Халецкого) и уехал за 2 км задавать вопросы, которые должны задаваться до боя, а не во время него.

Вероятно, командующий в раздражении отказал кавалерийскому начальнику и отправил назад к войскам, оставленным без управления. Рыжов пишет, что он вообще не собирался ни у кого просить разрешения на выделение сопровождающего, а просто потребовал, еще и в приказной форме, у одного из офицеров штаба Липранди следовать за собой. Когда тот отказался (будучи совершенно прав), генерал почти впадает в истерику: «имя этого господина не считаю нужным приводить».{640}

Липранди уступает и выделяет проводника — капитана генерального штаба Феоктистова. Ему становится понятно, что самостоятельно Рыжов действовать не умеет. Он отдает приказ Уральскому казачьему полку и донцам перейти через линию редутов, прикрыв фланги гусарской бригады. Действия гусар он не отменяет, очевидно, предполагая под их прикрытием закрепиться на взятых редутах.

Судя по всему, именно это и говорил Липранди полковнику Хорошихину, который, даже не выслушав Рыжова, «…без дальнейшего рассуждения бросился в карьер без всякого необходимого порядка и, что еще хуже, справа по шести».{641}

Рыжов опять не говорит правду. Хорошихин лишь прикрыл своими эскадронами фланги гусар. А вот сотни донцов Александрова сделали что-то, взбудоражившее британцев.

Кстати, на схеме в книге Суитмана хорошо показаны действия казаков, которые, не атакуя горцев, просто описывают круг перед их строем и возвращаются на исходную позицию.{642} Сам того не подозревая, автор ломает историю о «Тонкой красной линии», при этом просто блестяще показывая действия казаков.

Дальше происходит то, что уже описано выше. Донцы имитируют атаку на неприятельскую пехоту, вынуждают ее развернуться в линию (ту самую якобы «Тонкую и красную»), открыться, определив степень угрозы наступающей русской кавалерии. Отныне горцы «не в игре». Они обнаружили свое намерение в бой не вступать, контратакой утраченное положение не восстанавливать, ограничившись прикрытием Балаклавы.

В этот момент мы теряем Рыжова. Никто не знает, где он. А он молчит. Казалось, любой, кто говорит о действиях войск, которыми назначен командовать, должен прежде всего указать место своего нахождения, хотя бы для того, чтобы читателю было легче понимать происходившее.

Но Рыжов упорно молчит. Потом так же будет молчать Кардиган, потеряв треть своей кавалерии. Значит, не хочет сказать главное, отвлекая наше внимание второстепенными сюжетами, многие из которых трудно связываются в цельную картину, а иногда и совсем не совпадают с воспоминаниями участников. Рыжов в этот момент просто излишне осторожен, демонстрируя качества, которые не позволяют ему считаться хорошим кавалерийским командиром. У него нет ничего, что могло бы поставить его имя в один ряд с вошедшими в историю предшественниками и последователями:

«Кавалерийский генерал должен обладать такими способностями, сочетание которых в одном лице встречается очень редко. Он должен иметь высокий ум, необходимый всякому офицеру, занимающему ответственное положение, соединенный с мгновенной сообразительностью и чрезвычайной смелостью; полным хладнокровием в связи с величайшей стремительностью. Для составления плана действий необходим ум, для его выполнения — стремительность; при отступлении в случае неудачи — осторожность.

Начальник конницы должен наносить удары с быстротой молнии; слова «колебание», «нерешительность» должны быть раз и навсегда вычеркнуты из его лексикона. Но среди бурных порывов конной атаки, среди величайшего возбуждения быстрого преследования, среди рукопашного боя, среди сверкающих клинков и свистящих пуль начальник конницы должен сохранять полнейшее хладнокровие. Его соображения должны быть быстры и немедленно приведены в исполнение. Он должен обладать в полной мере способностью не выпускать из рук своих людей в самые горячие минуты. Без этого никто не может быть истинным великим кавалерийским генералом. Не мудрено после этого, что история занесла на свои страницы столь малое число их.

Все знаменитые кавалерийские генералы выделялись своей стремительностью, энергией, огнем; разница между ними заключалась только в большей или меньшей рассудительности или осторожности, которой они обладали. Бывали известные кавалеристы, вовсе этими последними качествами не обладавшие, но никогда не заслуживал названия хорошего кавалериста тот, у которого не хватало стремительности и энергии».{643}

Генерал, видимо, так и не понял происходившего и даже не направился к бригаде, ограничившись наблюдением за событиями (судя по всему, с редута №4), после чего начинаются совершенные несуразицы. Назовем этот эпизод «Сближение».

Сближение

Видимо, ожидавший от британской кавалерии роли неподвижных статистов Рыжов действительно запутался, не мог правильно ориентироваться на поле сражения, не зная, что ему делать дальше. Трудно сказать, в каких отношениях он был с Липранди, но с этого момента последний в своем рапорте делает все, чтобы его оправдать.

Например, отражение русской кавалерии приписывается исключительно действиям неприятельской артиллерии и штуцерному огню. Об атаке английской кавалерии и схватке с ней не говорится ни слова.{644}

С позиции разумного, Рыжову в этот момент следовало развить действия иррегулярных сотен, приказав «прощупать» местность перед своим фронтом, но он не делает этого, как не делает ничего другого, что могло предотвратить напрасные жертвы.

В это же время англичане так же не спеша двигаются навстречу русским. Адъютант Скарлета лейтенант Эллиот, едва ли не самый опытный офицер Тяжелой бригады,[21] внезапно замечает отряд кавалерии.{645}

Скарлет мудро подобрал команду своего штаба. Понимая, что собственный опыт командования в боевой обстановке не столь велик, чтобы позволить одерживать грандиозные победы, и будучи человеком напрочь лишенным какого-либо тщеславия, он держал рядом с собой двух опытнейших и умных офицеров, «…которые могли дополнять то, чего не хватало храброму и решительному их начальнику»{646} — Эллиота и Битсона. Первый был его глазами, второй — головой.

Часто пишут про хроническую близорукость английских командиров. Ничего удивительного в этом нет: в середине XIX в. подобная «беда» была явлением распространенным. Это был бич всех офицеров и всех генералов всех армий. Кроме того, своего рода «профессиональными заболеваниями» английского корпуса современные исследователи военной психологии называют: проблемы с памятью, неврозы и алкоголизм.{647}