Ландскнехт. Часть вторая - Алексей Штейн

Выдернул револьвер, и решил, что без оружия он мне не опасен, отдал взад винтовку, со штыка его отпустил, и, наготове пистоль держа, высунулся, к стенке дятла этого прижимая. А там наши, ну, драгуны, бегут, трое, морды злющие, один уже ружье поднял. Орать пришлось:

— Стаять, казлы! Не смей стрелять, этот в плен сдался!

Ну, боялся я, что шмальнет, сдуру‑то. Нет, обошлось. Подбежали, смотрю — один унтер. Тут же я ему — по стойке чуть малость встал, козырнул — и сдал трофея. Тот только номер мой спросил, да и дальше отправил. Ну, а мое дело какое, мое дело глупое, стреляй — беги. Трофеи собирать не выйдет — тут же пришьют уклонение от боя и мародерство, как ни крути. Сунул револьвер в карман, да и дальше рванул…

К вечеру мы уже контролировали бОльшую часть укреплений на хребте. Потери были страшные, с обеих сторон, как мне кажется. Пришлось немало пострелять и покидать гранаты, я даже беспокоиться и экономить начал, но уж лучше так, чем в рукопашную. Нас тоже засыпали пулями и гранатами, мне осколок впился в левую руку, матерясь выдернул зубами, но это мелочи, в основном везло. Оставалась последняя 'ниточка' на гребне — дальше только какие‑то укрепления вниз по валашксому склону. На соседней стороне дороги вроде уже закончили, там каким‑то чортом рванул арсенал, или что‑то вроде того — жахнуло по — взрослому, аж дрожь прошла — и гриб поднялся внушительный. А мы тут завязли, защитники этой последней линии, видно уже поняв, что им крышка, отбивались на всю зарплату, не жалея боекомплекта. Но это их и подвело, наверное, вскоре огонь стал слабеть, гранаты летели все реже, не для заградительного действия, а по делу, цельно. А дальше им пришел каюк — заухали с дороги наши минометы, и вскоре, пристрелявшись, самоварники устроили на вражеской позиции натуральные содом, и, возможно, с гоморрою. Как они это со своими каракатицами смогли сделать, не знаю, но взрывы шли один за другим, словно с василька лупили. И с последним залпом, дымовыми, нас подняли в атаку.

Я выкарабкался вместе со всеми, и рванул вперед, вдоль невысокого уступчика. До траншеи оставалось метров пятнадцать, когда что‑то грохнуло за спиной, и земля как‑то смешно закрутилась, потом по ушам ударила какая‑то невыносимо громкая свистящая и звенящая тишина, и все выключилось.

Не везет — или, наоборот, везет — это как посмотреть. Как мне давно, еще в той жизни сказала однажды моя адвокат — 'Если человек фартовый — то это навсегда. Главное — это понять — в чем фарт'.

Контузило, уже выходит, в третий раз. И в третий раз — без серьезных повреждений шкуры и нутра. Да и вообще, контузия не сильная. Как мне потом, уже в санчасти рассказали, это таки была пушка. Та самая, картечница, фланкирующего огня. Они во всех укреплениях тут есть. Ну и вот в этом, тоже. Мне, выходит, опять повезло — я первый пробежал, и на меня стрелок гашетку и дернул. Те, кто за мной шел, выходит, словили картечи — а мне все ерунда, только что оглушило, да по склону дульными газами бросило. Ерунда, так и сказать. Но из строя временно выбыл — даже сейчас, как пришел в себя — тошнит, голова кружится, и звуки то пропадают, то исчезают, то снова не слышно ничего, то громко, как в колодец. Лучше всего — слушать рассказы, отвернувшись и тряпкой уши прикрыв. Слышно не все, но так комфортней.

А рассказывал длинный, перемотанный бинтами, драгун. Как взяли и эту линию, после того, как злющие за потерю товарищей огнеметчики в пять секунд изжарили ДОТ с пушкой, как пошли дальше, и рогатки с проволокой разметали огнем артиллерии. Как зачищали погреба и потерны — драгунский ротмистр, потеряв половину людей, приказал пленных не брать вообще, и боезапаса не жалеть. В общем — виктория, в полном виде, как оно есть. Взяли мы таки погребок. Кровью умылися, но взяли. Перевал, сука, наш.

И говорят, пришло подкрепление, и на днях начнется натуральный прорыв. Пришло, правда, мало — 'полубатальон' пехоты, причем из новых, номерных баронских полков, как бросил случайно услышавший разговоры проходивший мимо драгунский лейтенант — еще и из ополченцев, то есть, совсем лайно. И даже приданная им батарея двадцатифунтовых полковых гаубиц не впечатляла. Взвод конных егерей для разведки и подавно. Но, все сходились — что это только начало, и основная армия барона на подходе — и уж теперь‑то мы ломанем, 'как кабан в камыши', по выражению одного писателя из прошлой жизни, напрямки, нанося удар в 'мягкое подвздошье Валаша'. Мне так кажется — это вряд ли, укрепления свою функцию, пожалуй, выполнили, пусть и не вполне — удержали нас, время выиграли. Хотя, наверное, рассчитывали тут все же на большее. Как ни крути — прорвали мы их образцово — показательно — любой Жуков бы позавидовал. Не считаясь с потерями, за считанные дни. Удар, натиск, стремительность — и вот, укрепления наши. Наше все — и почти целая батарея минометов, и несколько орудий, и погреба — и даже вот этот — беленый внутри, теплый каземат — санчасть.

Вместе с доктором и санитарами, надо заметить. Они так и ходят в валашской форме. Только эмблемы посрезали княжеские с них — а вот знаки различия оставили. И обращаются к лекарю все 'господин батальон — лекарь' — чин у него, как у доктора Берга. Тут к врачам отношение особое — не трогают их. На мое удивление, усатый артиллерист, у которого недавно вытащили осколок из пуза, после традиционного вопроса 'Ты с Севера, что ли?' — объяснил, что врачей издавна трогать нельзя. Врач — вне войны. Правда, и лечит он всех подряд. А препятствовать сему — грех. Причем, так выходит, понятие это не леригиозое, а нравственное — ну, в плане того, что командира, например, за этот грех, солдаты и прирезать могут ночью. Еще помянул каких‑то Милосердных, но углубляться не стал. В общем, суть проста — врачей тут ценят, и потому санчасть нетронута и персонал цел и невредим — и нас вполне искренне лечит. За что им и спасибо, собственно.

Хотя, по правде‑то сказать, мне и обихода никакого не надо, ран серьезных нет, чисто санаторий — отлежаться, да в себя прийти. А то штормит, как встанешь, в глазах плывет — ну, какой с меня вояка? Костылю помогать, кашу варить — так и то, поди, крупу мимо котла просыплю. В общем, лежать, да в себя приходить — благо, по себе знаю — сути, от силы двое — и буду нормально опять ходить, и слух вернется. А пока — даже в уборную под присмотром санитара по стеночке добираюсь.

Ну, вот, в общем — лежим мы, слушаем друг друга, известку на сводах, в скудном свете из окошек — вентиляции изучаем. И вдруг началось. Забегали все, санитары — наши и валашские, давай таскать — разносить раненых, и ходячие давай перетасовываться. Я, значит, подсобрался — не к добру, думаю — не иначе враг обратно подступил. Даже моя длинная винтовка была бы в пору, да нету. Револьвер, хорошо хоть, в кармане — раз я всего лишь контуженный, так и не раздевали толком. А насчет спереть чего у своего — у барона строго — враз пришьют мародерство и шлепнут. Потому — все при мне. Сумку с гранатами, правда, сняли — в санчасти не положено, конечно. А вот личные вещи — это личные. Надо будет учесть, гранатку в сухарной сумке принычить — на всякий случай. Пусть будет. Ну, в общем, все равно, занервничал я, пистолет в кармане комбеза нащупал, да и прикидывать стал, как тут лучше действовать — по — любому, придется из этого лазарета выбираться, не положено тут в медучреждениях боевые действия производить. А пока что мне, по правде‑то говоря, и из каземата этого, не упав, выбраться та еще задачка.

Однако, значить, пока я свою паранойю тешу, процесс идет. Вскоре — смотрю я — все возбуждены, но как‑то без опасности. А к нам в каземат, перетащив, да повыгнав прочих, стащили штрафников. Я так понимаю — всех, кто ранен — человек сорок и набралось. Выходит, от роты‑то мало чего осталось. Среди раненых, кстати, и Варс, и Барген — второй‑то легко, но все же. По слухам, командир третьего взвода, после последнего пополнения сформированного — и вообще погиб. Получается, остался в роте Кане да с пару десятков человек с обеих взводов, ну может, три десятка. С другой стороны — укрепления мы все равно взяли, так чего уж теперь. Все значит, переспрашиваются, делятся счастьем кому, как, и куда прилетело. Тяжелые — в углу лежат, причем один вроде как отходит — и зачем их‑то сюда притащили, непонятно.

И тут вдруг — опа, шик такой прошел, все насторожились — и тишина. И шаги в галерее — штомп, штомп. Идут, блин. И драсьте себе — вот они. Кане, за ним драгунский, вроде как майор — выходит, командир всего этого лупанария. И еще кент какой‑то, в неясной форме, черной, с золотыми цацками. Все, значит, сразу притихли. Напряглись сразу, а капитан и майор как вошли, по сторонам разошлись, этот чудик вперед выходит. Оглянулся, спросил стоящего в дверях батальон — лекаря, мол, все ли здесь, ну и начал.

— Высочайшей милостью барона Вергена, за проявленные в боях бесстрашие, доблесть, и верность, по рассмотрению результата боев, особая штрафная рота признается верной своему долгу. Все раненые в боях имеют уменьшение срока вдвое, с зачетом отбытого наказания. Павшие признаны солдатами барона, со всеми вытекающими отсюда выплатами родным… если таковые имеются.