Вяземский - Вячеслав Бондаренко

… Начало ноября для Вяземских было радостным — 4-го числа сестра Веры Федоровны, княжна Любовь Гагарина, вышла замуж. Но буквально тем же вечером неожиданно заболел сын Вяземских, двухлетний Дмитрий. 6 ноября Жуковский сделал в дневнике запись: «Нынешний день есть тяжкий урок жизни… День начался прекрасно; светлое утро и светлость в сердце… После был у Вяземского. Там все спокойно. Надежда жива. Это дало приятный остаток дня (обед у Булгакова и вечер у Дмитриева). Возвращаюсь домой. У самого крыльца нагоняет Вяземского человек. Зовут к нему. Все переменилось. Я застал несколько минут жизни малютки. Все сидели вместе. Доктор был над умирающим. Послышались его шаги: это было приближение смерти. Мать, прощаясь с мертвым, говорила ему, как живому: прости, мой голубчик. В этом выражении что-то необыкновенно трогательное. Мы расстались в три часа. Когда я ехал от Дмитриева домой, луна светила ярко; Кремль был прекрасен; главы на церквах сияли; на земле было светло, и за лунным светом, озарявшим землю, исчезали звезды. Когда я возвращался от Вяземского, все уже было иное: луна спряталась: все на земле стало темнее; за то на небе все сделалось ярче. Какое разительное живописное изображение этого дня и всей жизни».

Сразу после смерти сына Вяземские переехали к своим знакомым Рябининым, а потом к Кологривовым на Живодерку. 7 ноября Жуковский был «с Вяземским у Митенькина тела», а 9-го присутствовал на похоронах ребенка в Остафьеве.

Как внезапны эти резкие повороты от сердечного спокойствия и ясных минут к душевной муке и смуте, от радостных арзамасских экспромтов к скорби над безвременным гробом! Нет, вовсе не похож Вяземский на баловня судьбы…

Глава III.

В ОЖИДАНИИ ПОДВИГА

Варшаву также я люблю: в ней родилась… эпоха деятельности моего ума. Все интеллектуальные поры мои были растворены: я точно жил душою и умом.

Николай Николаевич Новосильцев принял Вяземского весьма дружелюбно. В 1817 году Новосильцеву исполнилось пятьдесят пять лет. Странен и непрост был характер этого вельможи, испытавшего на своем веку и возвышения, и падения. Знавшие его считали Николая Николаевича холодным, высокомерным и осторожным карьеристом, не лишенным, впрочем, странного обаяния, некоторой образованности и светского лоска («Новосильцев еще орел в сравнении с другими», — замечал Карамзин). В военной службе прошел он шведскую и польскую кампании, дослужился до подполковника. Суровые времена Павла I Новосильцев благоразумно провел в Англии, где занимался в университете физикой, математикой и медициной. Двоюродный брат его граф П.А. Строганов составил Новосильцеву протекцию при дворе, и взлет его был стремителен — с воцарением Александра I Николай Николаевич сделался статс-секретарем, действительным камергером, попечителем Петербургского учебного округа, а там и президентом Академии наук, товарищем министра Юстиции. Потом последовали охлаждение со стороны государя, почти ссылка в Вену, снова фавор и должность императорского комиссара в Королевстве Польском. К старости он добрался и до первых постов — с 1834 года был председателем Государственного совета и Комитета министров, в 1835-м получил графский титул.

В «дней Александровых прекрасном начале» Новосильцев имел среди придворных славу чуть ли не первого сторонника либеральных реформ. Теперь только очень немногие посвященные знали, что император снова привлек старого соратника к подготовке больших преобразований. Осенью 1817 года он приехал из Варшавы в Москву, чтобы повидать государя и обсудить с ним некоторые детали тайных проектов.

Большое участие в судьбе Вяземского принял тогда старый знакомый покойного Андрея Ивановича, генерал Михаил Михайлович Бороздин, по московскому прозвищу «король Неаполитанский». Он пожурил князя за бездеятельность, обещал поскорее свести его с Новосильцевым и слово сдержал. Вместе они отобедали у Николая Николаевича. Неофициальная аудиенция продолжалась недолго. Под началом Новосильцева была канцелярия, находившаяся в Варшаве. Вяземского зачислили в нее, как и пожелал Александр I, на должность чиновника для иностранной переписки. К концу февраля надо было быть на месте. Все решилось быстро и бесповоротно; князь вдруг впервые осознал, что едет за границу. Польша хоть и входит в пределы Российской империи — но это ведь совсем другой мир… Он «пел мазурку» и зубрил по словарю Линде шипящие польские слова. И с усмешкой думал о том, что отец, должно быть, одобрил бы его — наконец-то сын из гуляки и «шаматона» превращается в государственного служащего…

Начались предотъездные хлопоты. Московские друзья во главе с графом Федором Толстым-Американцем, известным кутилой, истово «провожали» Вяземского целых две недели… Но в последнюю минуту вдруг выяснилось, что теща князя Прасковья Юрьевна дает 11 февраля, в воскресенье, бал в честь царской семьи. Уехать до бала было неудобно. Вяземский с тревогой подумал о том, что придется пускаться в путь в понедельник — приметам он, как всякий русский, придавал большое значение. К тому же он подцепил где-то простуду. В конце концов решили детей отправить вперед с гувернерами, а самим выехать на рассвете 12 февраля, после бала. Так и сделали. На Серпуховской заставе подняли последний бокал на дорогу. Федор Толстой и Денис Давыдов обняли друга. Зазвенел колоколец, лошади помчались…

Вяземские ехали через Смоленск, Минск и Брест-Литовский. Вслед за ними следовал в Варшаву императорский двор (Александр I покинул Москву 21 февраля) — все лошади на станциях и подставах были заранее наняты для свиты. Погода стояла ужаснейшая. Рессоры в экипаже безбожно просели, ухабы шли один за другим, а княгиня на седьмом месяце беременности… В довершение всех бед в Несвиже Вяземских обокрали подчистую — пропали несколько тысяч рублей и вся одежда. Пришлось Вере Федоровне закладывать свои кольца и серьги, да еще добрый адъютант великого князя Константина дал денег взаймы… Незадолго до Бреста князь заболел окончательно — лежал в жару, в беспамятстве, без докторов и лекарств… Только-только начал оправляться от кашля и колотья в боку, как карету Вяземских нагнала изящная желтая коляска, из которой, сияя улыбкой и благоухая дорогим ароматом, словно из будуара, вышел император Александр Павлович собственной персоной. Начались вежливые расспросы: как дорога? как самочувствие?.. Вяземский, небритый, нечесаный, в помятом дорожном платье, хрипел в ответ что-то почтительно-благодарственное и готов был провалиться сквозь землю со стыда. Словом, это было путешествие из ряда незабываемых.