Безвременье - Влас Дорошевич

И увлечённый восторгом, он даже спел сам как пернатый певец:

— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!

— Доходы от бойцовых петухов поднимут экономическое благосостояние деревни. О, петух важный экономический фактор! Хотя потом можно будет приучить и кур драться! В экономических интересах! Для подъёма благосостояния! Цыплята, яйца, это уж в виде бесплатной премии! Вот когда, mon cher[39], сбудется доброе желание Генриха IV, весёлого короля. Он однажды после хорошего обеда и отличного Аи, которое он так полюбил и в честь которого сложил даже песенку: «Ay le bon vin»[40], он однажды воскликнул: «Я хотел бы, чтобы у каждого крестьянина была к обеду курица!» Как просто тогда решается продовольственный вопрос! Что? Неурожай? Ржи нет? «Жена, жарь цыплят! Вари суп из курицы! Пулярку под белым соусом!» Пулярка, mon cher, не лебеда!

— Ку-ка-ре-ку!

— Смейтесь! А это идея! Я люблю свою страну и думаю о ней всегда, — даже когда петухи дерутся. К тому же, чёрт возьми, это не тотализатор. Не иностранное изобретение. Старинная русская любимая потеха, — ныне, к сожалению, едва уцелевшая в некоторых замоскворецких трактирах, — да и то втайне. Петушиные бои, это — возвращение к старине, к своему, к истории, к устоям, домой!

— Знаете что? Уезжайте вы из Испании. А то тут вам такие идеи приходят!

Полтавский помещик побледнел.

— А что? Разве опасно?

— Ничего опасного. Но не свойственно столько идей иметь! Уезжайте! Нехорошо. Не годится!

— Что ж я ведь, кажется, только насчёт ходатайства и поощрений. Кажется, ничего предосудительного. Ходатайства и поощрения… Чем же больше заниматься?

Манташиада 

 Герой дня — г. Манташев.

Впрочем, это неверно.

Г. Манташев был героем в течение нескольких лет.

Будущий историк, когда будет писать о поражениях русской публики, назовёт эти года «Манташевскими».

— Это было ещё до Манташева.

— Это было при Манташеве.

— Это было хоть и после Манташева, но публика снова была поражена на бирже. Публика неисправима.

Историческая дата!

К стыду и к сожалению, я никогда даже не видел г. Манташева.

Да это было и невозможно.

Он был всегда так окружён, что рассмотреть г. Манташева было невозможно.

Вы только чувствовали трепетным сердцем, что близко, около вас, в центре этой толпы, проходит «он», «сам», «ille»[41], как говорили римляне.

— Фонтан! — как подобострастно шептали кругом.

Вы догадывались об его близости, скользя взглядом по согнутым под прямым углом спинам.

Когда он шёл по коридору театра, — впереди бежали люди с испуганными лицами и расталкивали народ:

— Манташев! Манташев!

Как будто за ними шёл зверь, ребёнок или римский папа.

Затем вы видели движущиеся спины, чтоб выразиться не точно, но мягко. Люди шли странно, по-рачьи.

Особое искусство!

Может быть, они практиковались дома: как ходить перед Манташевым.

И весь этот ураган проносился мимо, с головами, устремлёнными к центру, с согнутыми спинами. Мне казалось даже, отмахивая любопытную публику фалдочками фраков.

Так ходят табуны в степях.

Головы в центр табуна. С какой стороны ни подойдите, — одни крупы.

И человек, который захотел бы увидать Манташева, обойдя кругом, увидал бы только целую звёздочку фалдочек.

Я не видал г. Манташева, и ничего не могу рассказать вам о нём.

Слыхал только, что г. Манташев не кончил университета, потому что не поступал в гимназию.

Но я знал целую уйму людей, которые говорили:

— Со следующей недели перестаю платить за обеды.

— Почему?

— Приезжает Манташев.

И не потому, чтоб это были люди, которые не в состоянии сами платить за свои обеды.

Их не радовало, что за них заплатят.

Но за них заплатит:

— Манташев!

Какое счастье!

Мне рассказывал один из них:

— Большой оригинал этот Манташев! Ужинали вчера вчетвером. Манташев спрашивает: «Будем есть рябчиков?» Говорим: «Будем». Спросил на четверых двух рябчиков, разделил руками и положил всем на тарелки.

Я чувствую, что профанирую рассказ, передавая его печатно. Тут всё был тон!

Только приближённый шахского двора может так рассказывать:

— Повелитель вселенной обглодал баранью косточку и положил мне на тарелку: «обсоси!»

— Манташев едет! — для Петербурга, что это было!

Кажется, мне кто-то рассказывал:

— Благодаря Манташеву, не удалось жениться.

— Как так?

— Назначили свадьбу перед масленицей. Вдруг известие: приезжает Манташев. До свадьбы ли тут! Сказал родным невесты. Те согласились отложить. А там масленица, Великий пост. На пятой неделе невеста влюбилась в другого! Не вовремя приехал и помешал жениться.

И что всего замечательнее, кажется, молодой человек, который мне это рассказывал, не имеет никакого отношения ни к нефтяным ни к биржевым делам.

Но быть знакомым с Манташевым!

Кажется, были даже визитные карточки:

«Иван Иванович Иванов, знакомый Манташева».

«Еду ли ночью по улице тёмной», в Петербурге вы могли зайти в первый попавшийся незнакомый дом, где освещены окна, и послать такую карточку:

«Знакомый Манташева».

Вас приняли бы немедленно.

Если бы это была свадьба, родители приказали бы новобрачному уступить вам своё место.

Если б это были именины, прогнали бы с места виновника или виновницу торжества и стали бы чествовать вас.

Если бы, наконец, вы позвонились в дом, где ни одно окно не освещено, — ничего не значит!

«Знакомый Манташева».

Хозяева вскочили бы с постели, осветили все окна, моментально созвали знакомых и стали бы праздновать свадьбу, именины или что-нибудь подобное.

Да что «знакомый Манташева».

Это я хватил слишком, надо сознаться.

Если б кто-нибудь в манташевские годы написал такой громкий титул на своей визитной карточке, не имея к тому оснований, — его, я уверен, привлекли бы к ответственности:

— За присвоение непринадлежащего звания.

И суд, я убеждён, отнёсся бы очень строго к такому наглецу.

Я ухаживал в Петербурге за одной дамой. Рассказывал ей об Индии, Китае, Японии. Как Отелло «о каннибалах злых, которые едят друг друга».

«С участьем мне внимала Дездемона».

Как вдруг однажды какой-то прыщ, невзрачный, прескверный, севши около дамы, ни с того ни с сего в средине самого увлекательного моего рассказа о браминах, баядерках и чудесах, которые делают факиры, вставил:

— А вот Манташев…

Дама моментально отвернулась от чудес, баядерок, факиров, браминов и меня.

Она вся превратилась в трепет и внимание.

— А вы знакомы?

Прыщ приподнялся с места и отвечал с достоинством:

— Я знакомый знакомого Манташева!

С тех пор моё дело было проиграно раз и навсегда.

Я рассказывал о Саре Бернар, об Эдисоне, об Эдуарде VII, которого видал, когда он был принцем Уэльским, в Париже, — прыщ произносил:

— А вот Манташев, так тот…

Дама поворачивалась ко мне спиной, кушала его глазами, и от любопытства у неё полымем вспыхивали уши.

«Знакомый знакомого».

Меня как-то в банке заставили слишком долго дожидаться денег по переводу.

Тогда я пошёл на героическое средство:

— Я знакомый знакомого одного знакомого г. Манташева!

Мне выдали, кажется, на пять рублей больше чем следовало.

И притом немедленно.

А дверь, кажется, мне отворял вместо швейцара сам директор и взял двугривенный на чай, чтоб сделать из этого двугривенного жене брошку на память.

Всё это происходило так в лучшем обществе.

Да и кто нынче играет на бирже?

Главным образом лучшее общество. Барство и чиновники.

Купцы предпочитают другие способы наживы.

У барства и чиновников страсть к бирже, это — икота после крепостного права.

При крепостном праве барин говорил:

— Я, милостивый государь мой, дворянин, и посему на меня работают. И священная обязанность моя заключается в том, чтоб, не давая вдаваться в праздность и леность, заставлять на меня работать. Ибо на сём всё зиждется!

И поднимал палец.

Чиновник мечтал:

— Деревеньку, и пускай на меня работают!

Крепостное право пало, но потребность. в крепостном праве, — у одной стороны, — осталась.

И люди увидали в акциях новый вид оброка.

Вот причина, почему гг. Манташевы имеют такой огромный успех в «лучшем обществе».

Желание играть наверняка.

Отсюда эта нежность к «знакомому знакомого со знакомым».

Отсюда эта притягательная сила знакомства хотя бы в четвёртой степени. Хотя бы даже пятиюродное знакомство!

Всё-таки, кажется, как будто у человека на фраке есть несколько брызг от «фонтана».

И блеск этих брызг ослеплял больше, чем блеск всех звёзд.

— Знакомый знакомого знакомого знакомого…