Плацдарм непокоренных - Богдан Сушинский

Пули вспороли тонкий лед на недавно затянувшейся полынье, и Андрея окатило черной леденистой жижей.

«Это еще не самое худшее, — мрачно успокоил он себя, вытирая лицо грязной рукой и чувствуя, что и рот наполнен этой зловонной, настоянной на болоте жидкостью. — Куда хуже, что на берегу, на косогоре, тоже ожили и засуетились».

Теперь он оказался под перекрестным огнем двух пулеметов. Пора было уходить из-под него, но тот, что засел в двери домика, намертво вцепился в капитана. Бывает же такое, что пулеметчика буквально заклинивает на одном человеке, и он, забыв о том, что обязан видеть все поле боя, «вгрызается» в него до тех пор, пока не «выковыряет» или пока не «выковыряют» его самого.

Беркут знал недостаток множества даже очень храбрых солдат: они не видят поля боя. Их не приучили к этому. Но самое удивительное, что точно также не видят его, загипнотизированные «псалмопением смерти», многие офицеры.

Взрыв гранаты. Взлетающие в воздух остатки развороченной крыши. Треск разнесенных простенков. Облако пыли.

— Мальчевский… громовержец, — мрачно пробормотал Андрей. — А ведь наверняка можно было бы обойтись без гранаты. Тогда бы не угробил пулемет, который нам еще очень пригодился бы.

Перекувыркнувшись через левое плечо, Беркут преодолел выстриженный пулеметчиком островок камыша и метнулся к домику. Из рассеивающегося султана пыли и снежной крошки выкатились сцепившиеся в рукопашной схватке Звонарь и рослый, в изорванной шинели, немец. — Мальчевский! — окликнул капитан, приседая под развороченной оконницей.

— Здесь я! — донеслось то ли из-за домика, то ли изнутри его. — Блаженствую под стенами Лувра.

— Следи в оба! Не вспори меня!

— Вспороть любимого командира — это я за милую душу!

«Вот мерзавец!», — ухмыльнулся Андрей.

Рывком поднявшись, он прощупал пулями пространство за окном, пронесся до двери и, отбив ногой ствол пулемета, в упор выстрелил в медленно приподнимающегося гитлеровца. Лишь после этого, поскользнувшись на заиндевевшем каменном крылечке, бросился в ноги повернувшемуся к нему спиной немцу, с которым схватился Звонарь.

— Не трожь! — неожиданно прохрипел тот, пиная сапогом уже сбитого с ног унтер-офицера. — Не трожь, бога мать! Я сам его!

— Не время устраивать гладиаторские бои!

Вцепившись в ремень немца, Беркут подтянулся поближе к его туловищу и выхватил из-за голенища нож.

— Не замай, Христа Бога! — вдруг осатанело отбил его руку Звонарь.

Но все же Беркут сумел дотянуться до уже вставшего на четвереньки немца и, вывернувшись из-под заваливающейся на него огромной туши, почти на ощупь отыскал свой автомат. То, что в проеме двери показался именно Мальчевский, он понял только тогда, когда выпущенный им последний остававшийся в магазине патрон отметился в камне чуть выше головы младшего сержанта.

— Кончай воевать, капитан, — на удивление спокойно охладил его Мальчевский. — Остальные трое готовы.

— Значит, плацдарм мы все же очистили, и считай, что закрепились на нем.

— Мы то здесь закрепились, — иронично хмыкнул Мальчевский, но беда в том, что наши поперли немцев с правого берега, — объяснил Мальчевский, подавая Андрею руку и помогая встать на ноги. — Вон, до сотни их сунет сюда.

— До сотни — это многовато.

— И я уверен, что мы так не договаривались. Но выбор у нас небольшой: не фрицы, так наши сгоряча пришьют.

Но, вместо того, чтобы тут же выбрать позицию и приготовиться к бою, они еще какое-то время безмолвно, очумело наблюдали, как, широко расставив ноги, Звонарь все рубил и рубил тыльняком немецкого автомата извивавшееся, никак не поддающееся смертному успокоению мощное тело вражеского пулеметчика. И, казалось, никакая сила не способна была оторвать солдата от этого страшного занятия, никакое слово, никакая пуля не в состоянии были умерить его слепую ярость.

«Жизнь есть жестокое милосердие Божье!» — уже в который раз вспомнилась Громову-Беркуту поразившая его когда-то надпись на сельском распятии. Очень некстати вспомнилась…

41

— Не вовремя тебя, служивый, ох, не вовремя! — приговаривал Мальчевский, помогая Беркуту перевязывать Звонаря.

Даже получив в плечо пулю от засевшего на склоне долины снайпера, Звонарь еще дважды опустил оружие на тело напавшего на него унтер-офицера, и лишь тогда, все еще не выпуская из рук автоматической «секиры», осел на колени рядом со своей жертвой и, опираясь руками на ствол «шмайссера», яростно, словно обреченный зверь, зарычал:

— Я знал, — хрипел он, — знал, что случится это именно здесь! Они гнали меня на смерть. Полгода загоняли меня под эту пулю. А она здесь… Как же она меня, скотина, нашла?!

Еще две пули щелкнули рядом с ним. Но ветки деревьев мешали снайперу вести прицельный огонь.

Опомнившись, Беркут и Мальчевский сумели затащить Звонаря в домик и уложить на сохранившуюся железную кровать с иссеченным осколками матрацем. Пуля ударила Звонаря в плечо и, очевидно, раздробила лопатку. Однако осматривать рану уже некогда. Да и не было особого смысла.

Бинтом, изъятым в убитого немца, капитан наспех перевязывал раненого прямо по окровавленной гимнастерке.

— Как думаете, товарищ капитан, выживу? — тихо спросил Звонарь. А ведь Беркуту показалось, что до этого боец на несколько минут потерял сознание. Слишком уж терпеливо и безмолвно сносил бесцеремонное ворочание, которому они подвергали налитое огнем тело.

— А черт тебя знает, служивый! — ответил за командира Мальчевский. — Может, и выживешь, если подыхать не захочется.

— Черта два — подыхать, — в тон ему ответил Звонарь. — Зачем мне… подыхать? Мне бы в санбат. Нет уж, чтобы теперь — и вдруг подыхать!

— Ага, в санбат… — иронично «поддержал» его Мальчевский. — Погоди, сейчас врачей кликну.

— Не трави душу. Лучше дай две гранаты. Вон, ящик в углу с гранатами. Дайте одну — и положите меня за домик. Там я вас с тыла прикрою.

— Три гранаты не пожалею. Только не дрыгайся. Дай тебя, доходягу, спокойно перевязать. Немчура, вон, уже на льду. Наши их прямо на нас прут. Гад буду, затопчут.

Мальчевский связал концы бинта и вопросительно посмотрел на Беркута. Уткнувшись затылком в стену, раненый дрожал от холода и матерился. Капитан, как мог, укутывал его шинелью.

— Положить его надо, потому что не усидит, — подсказал Мальчевский.

— На грудь, на спину? Как лучше, Звонарь?

— А кто его… знает. Только, слышь, капитан, никакой я не Звонарь.

— Не понял?

— Не Звонарь я. Кожухов… фамилия моя.

— Кожухов так Кожухов. Красноармеец Кожухов, значит, — успокаивающе уточнил Беркут. — Я-то слышал: все тебя Звонарем кличут, потому и… Так что извини. Да ты, по-моему, и сам так представлялся… Сержант, глянь, где немцы.

Мальчевский выскочил в соседнюю комнату и по бревнам обвалившейся части потолка ловко вскарабкался на стену.

— Орда у стен крепости, великий князь! Часть фрицев еще цепляется за тот берег, остальные отстреливаются, лежа на льду, — доложил оттуда. — Здесь, на склоне, тоже бой. На старшину и его ребят поперли. Засекли их.

— Рановато, черт!

— Ты не понял, капитан, — упорно обращаясь к Беркуту на «ты», вновь заговорил Звонарь. — Это не просто кличка. — Говорить ему становилось все труднее. Слова он выдыхал вместе со стоном и болью. — Не просто. Я… это… словом, штрафник.

— Что значит «штрафник»?

— А то и значит, что из штрафного батальона. Он здесь недалеко, чуть левее Каменоречья, оборону держал.

— Штрафник, говоришь? — рассеянно переспросил капитан. — Ну, штрафник так штрафник. Тоже солдат. А воевал ты здесь прекрасно, мы с Мальчевским и лейтенантом Кремневым письменно это подтвердим.

— А коль с ранением подфартило, то считай, что искупил, — бросил сверху Мальчевский. — Кровью. Теперь — такой же вольный стрелок, как и мы с капитаном.

— Да бежал я из батальона… — не реагировал на его слова Звонарь. Андрей все еще не мог свыкнуться с его настоящей фамилией. — Как раз той ночью, когда вы прибыли сюда…

— Дезертировал из штрафного?! — удивленно переспросил капитан, и лишь теперь, возможно, впервые за все время знакомства с этим человеком, внимательно присмотрелся к его лицу. Да только что он мог вычитать на этом заросшем, грязном, искаженном болью лице солдата, истекающего кровью на поле боя?

— Может, мне лучше рвануть к Кобзачу, а, командир? Сомнут ведь ребят, — не обращал Мальчевский внимания на исповедь Звонаря.

— Не думаю. В крайнем случае уйдут в каменоломни. Мы должны быть здесь. Нужно помочь нашим зацепиться за этот берег, — резко ответил Беркут.

— Здесь так здесь. Я ж не дезертирую, как этот дураша. Какого ж ты черта к нам попер? — спросил он уже Звонаря. — Драпал бы к немцам, или куда- нибудь подальше, за реку, в тыл…

— В плавнях прятался. А потом проведал, что на косе каменоломни, — тихо объяснил раненый капитану. — Думал, пересижу.