Ночные рассказы - Питер Хёг

Город всё ещё был окружён старой городской стеной. Прекрасно отреставрированный и обладающий идеально спланированной системой ворот и мостов, связывающих его с внешним миром, город лежал в объятиях тёмно-коричневого камня, словно символ тех отношений, которые он предлагал своим детям: открытое для своих сердце и защищающая от окружающего мира стена.

Судно быстро и доверчиво приближалось к гавани, и никто на борту как будто не догадывался, что гавань перед ними закрыта как могила, что за неделю до этого, сначала городской совет, а потом и все горожане, собравшиеся на центральной площади, единогласно решили закрыть ворота города и гавань и приказать двумстам солдатам 6-го Южноютландского батальона, укомплектованного местными жителями и расквартированного в городе, охранять их.

В то время эпидемиологическим отделением Королевской больницы в Копенгагене заведовал врач по имени Кристиан Виндслёв, происхождением, внуками и сердцем связанный с Ваденом. Он был потомком профессора Фредерика Кристиана Винд слева, который в 1810 году ввёл обязательную вакцинацию от оспы и тем самым практически искоренил эту болезнь в стране. Его потомки сохранили обширные знания о болезни и страх перед ней, и именно к ним на протяжении ста лет посылали отдельных редких пациентов, заболевших оспой. Когда в больницу к Кристиану Виндслёву в середине февраля привезли двух детей из разных мест Зеландии, то он, заглянув в блестящие от жара глаза, откинул волосы со лба, высматривая характерные красные пятна, но не нашёл их. Тогда какое-то внутреннее чутьё заставило его раздвинуть пальцы на руках детей, и между ними он в двух местах увидел рдеющие красные пятна, под которыми через кожу желтовато просвечивали кости, как будто скелет уже сейчас предъявлял свои права.

В анализах, взятых из полости рта детей и со слизистой оболочки носа, врач обнаружил вирус оспы. И тем не менее на плечах были следы прививки: для этих детей, говорил врач самому себе, было сделано всё, что возможно. То, чему он в тот момент был свидетелем, не должно было и не могло случиться.

Как только дети оказались в больнице, он распорядился поместить их в карантин. На третий день после госпитализации он увидел, как сыпь распространяется по всему телу, где она в последующие 48 часов превратилась в огромные сливающиеся воспалённые участки, которые на пятый день вскрылись, выпустив белый гной. На седьмой день Кристиан Виндслёв увидел, что дети умирают самой мучительной смертью, которую ему когда-либо доводилось наблюдать. Обычное в таких случаях ослабление организма не наступило, природа на сей раз не сделала обезболивания, сознание детей оставалось ясным, и, погруженные в дремоту морфием, периодически вырываемые оттуда судорогами, они видели, как явилась и села им на грудь смерть, понемногу забирая у них жизнь.

На следующей неделе в больницу привезли восемь заболевших детей. Неделей позже — ещё двадцать. Первого марта Кристиан Виндслёв закрылся в своём кабинете. К этому моменту он уже неделю не спал, но мысли его были пронзительно ясны. Старательно выводя каждое слово, он писал письмо своему другу детства, бургомистру города Вадена, купцу Николаю Хольмеру.

«Прежде всего, тебе следует знать, — писал он, — что этим письмом я разглашаю служебную тайну. В настоящий момент я единственный человек в стране, который знает, что в Дании распространяется новый, неизвестный вид оспы. Картина болезни имеет некоторое сходство с известными вариантами оспы, но развивается это заболевание быстрее, более болезненно и, по-видимому, заканчивается исключительно смертельным исходом.

Я пытался привить этот новый вид оспы. Похоже, это не удалось. А ведь других средств у нас нет. Я боюсь, что болезнь неизлечима, что мы, несмотря на все наши усилия, оказались перед лицом проклятия, преодолеть которое выше наших сил.

В больнице у нас на сегодняшний день зарегистрировано пятьдесят случаев. Сегодня я получил сообщения, согласно которым можно предположить, в общей сложности, ещё двести. И главное, Николай, большинство из них — дети. Инфекция, похоже, пришла с Зеландии и, насколько я понимаю, распространилась оттуда на Фюн и затем — в Ютландию. Но пока что она ещё не добралась до самого юга Ютландии, до Вадена, так что ещё есть время. На что именно, я не знаю, я учёный, а не организатор и консул, как ты. Но я чувствую, нет, я прошу тебя — воспользуйся этим временем, Николай, воспользуйся им ради наших детей».

Прекрасно понимая, что это самое необычное и самое важное письмо из тех, что он написал в своей жизни, врач поставил внизу подпись, и, когда его перо оторвалось от бумаги, он почувствовал между средним и указательным пальцами лёгкое жжение и, раздвинув пальцы над лежащей перед ним бумагой, увидел два красных пятна. Тут его охватила яростная злость. Не из-за себя самого, ведь Кристиан Виндслёв последние пятьдесят лет изо дня в день сдержанно и уважительно, как с равным противником, общался со смертью, он чувствовал злость за молодых, живых, тех, при чьём рождении он присутствовал, и которых он таскал на плечах, когда у них болел живот, и которым он читал вслух, и которым теперь всё равно угрожала эта новая, смертельная неизвестность, преодолевшая тот надёжный барьер, ради возведения которого он жил, а теперь, оказывается, должен из-за него умереть. Первобытный родительский инстинкт поднимался в измученном теле врача, и именно он заставил его вспомнить девиз, который так нравился им с Хольмером в молодости, и со слезами на глазах он наклонился над столом и приписал под своим именем:

«Nec nunc nec unquam» — теперь или никогда.

Потом он спокойно продезинфицировал письмо и конверт карболкой, и, когда он вышел, чтобы отправить его, между бумагой и его заражённой рукой была резиновая перчатка.

Николай Хольмер получил письмо во второй половине дня. Он никогда не боялся делать то, что считал необходимым, и, прочитав слова своего друга, он почувствовал, что они обращены к нему из могилы, и, собрав городской совет в тот же вечер, он решился на неизбежное.

Он прочитал письмо вслух перед залом и дал всем время прочувствовать нарастающий страх. Именно священник высказал общее мнение, сказав, что всё это какое-то наказание царству мёртвых, которым является вся остальная Дания, наказание, из-за которого страна живых города Вадена теперь несправедливо должна страдать.

Тут Николай Хольмер встал.

— Господин пастор, — сказал он, — я дам вашим словам и этой заразе мирское истолкование. Нет никакого сомнения в том, что болезнь эта — вопрос гигиены и аккуратности. Если она сначала поразила другую часть страны, то потому, что в остальной Дании нет нашей канализации, нашей опрятности в домах, нашей заботы о малолетних. Было бы безумием расплачиваться за упущения других. Весьма вероятно, что Дания находится под угрозой эпидемии, которая может стать самой крупной и самой ужасной в истории нашей страны. Наши дети не должны погибнуть в этих Сумерках Богов. Поэтому я предлагаю закрыть городские ворота и поставить их под охрану солдат 6-го Южноютландского батальона — жителей нашего города и не открывать ворота до тех пор, пока не будет создана вакцина или пока эпидемия не закончится. Понимаете ли вы, что я говорю, господа? Я предлагаю показать, что нам хватит решимости, чтобы посадить всю остальную Данию в карантин.

Николай Хольмер ещё произносил свою речь, а его сограждане уже поняли, что иначе и быть не может. Все они привыкли считать Ваден не просто хранилищем чувств всей остальной страны, но — сердцем Дании, и теперь им казалось разумным и справедливым перекрыть приток крови к телу, которое пренебрегало самим собой. «Если твоя рука тебя соблазняет, отсеки её», — с трепетом вспомнил священник, но потом ему пришло в голову, что не одними великими чувствами жив человек. Но Николай Хольмер опередил его. Он медленно подошёл к огромным окнам, откуда открывался вид на весь город, и одним движением руки обвёл зернохранилища, склады и грузовые суда.

— «Хольмер и сын», — заявил он, — может прокормить город. И провизии хватит на завтрак, обед и ужин. И не только хлеба и рыбы. — Он сделал паузу. А потом тихо добавил: — Теперь или никогда.

Вечером следующего дня собравшиеся на площади жители города утвердили решение городского совета, и на этом собрании Николай Хольмер обратил внимание присутствующих на то, что данное народное собрание и все его решения не являются законными с точки зрения конституции. «Но, — добавил он, — говорю я это только для порядка. Я смотрю на это собрание как на народное собрание Афин, мы здесь сейчас представляем собой высший законодательный орган. Я считаю, что с настоящего момента в городе не действует ни один другой закон, кроме имеющегося у города права охранять свои семьи от смертельной угрозы извне», — и так сильно было чувство сплочённости у присутствующих, что все пребывали в полном молчании, и вместо несмолкаемых аплодисментов к бургомистру катилась беззвучная волна целеустремлённого единения.