Ночные рассказы - Питер Хёг

И тогда в лодке всё как-то пришло в движение, сидящий перед Симоном рыбак потянулся как человек, который только что спал, нож выскользнул из рук Симона и упал за борт, и Симон увидел, как он, зеленовато сверкая в воде, опускается в никуда.

На обратном пути к острову Симон ни разу не оглянулся. Он знал, что там не на что больше смотреть. Что в те секунды, когда он молил о пощаде, и туман, и рыбачьи лодки перестали существовать. Что с тех пор, как он покинул свою спящую жену, он пребывал в мире, который снился другому человеку. И теперь, только теперь Симон вспомнил рассказ о сне Бьярке.

Он не смотрел даже на рыбака. Но как только они причалили и Симон выбрался на мол, птичий профиль рыбака на мгновение снова попал в поле его зрения, и холодная дрожь пробежала у него по спине. По пути из гавани он обернулся, уже заранее зная, что увидит: лодка с рыбаком исчезли, словно их не было и в помине, а в небе поднимался ввысь огромный орёл-рыболов.

Перед самой хижиной Симон остановился. Потом, медленно открыв дверь, опёрся о косяк двери, чтобы не упасть. Лежащая в кровати женщина подняла к нему бледное и совершенно измученное лицо.

— С меня хватит, — выдавил он из себя.

Сострадание к детям в городе Вадене

На протяжении всего прошлого столетия в Дании постепенно развивалась особая форма любви, называемая состраданием. Сначала сострадание возникло среди имущих классов, но затем распространилось и на всё остальное население, и чаще всего сердца обливались кровью из-за беззащитных детей. На рубеже веков граждане Дании воспринимали своих детей исключительно в печальном свете, как будто бы в лучах нескончаемого захода солнца, и, пытаясь разобраться в этом болезненном сочувствии, они обратились к истории и религии, словно призывая: взгляните, а ведь становление нашей нации представляет собой историю необыкновенной родительской любви.

Все пришли к выводу, что незащищённость детей была признана на самом деле всего лишь сто лет назад, и в Дании скорее, чем в любом другом месте, именно раннее девятнадцатое столетие со своей неизменно робкой, но никогда не дремлющей заботой начало защищать детей и младенцев, и впервые в науке и искусстве попыталось найти выражение той мысли, что всякий ребёнок несёт в себе частичку Рая. Именно на небосводе романтизма Спаситель в полной мере раскрыл себя, представ в роли небесной матери, из ран которой струится не кровь, а цельное молоко, и, откликнувшись на зов «Пустите детей приходить ко Мне!»,[32] датские прихожане встали и зарыдали: «Это же о нас!» Художники золотого века первыми ухватили божественную суть детскости, они изображали матерей, всматривающихся в своих новорождённых одновременно с радостным волнением и так, как будто они ищут нечто, ими самими безвозвратно утраченное.

Из сострадания рождается стремление защитить, и в этом XIX век стал эпохой грандиозных частных проектов. Устраивались сборы пожертвований в пользу детей и вдов после Наполеоновских войн и после войны 1864 года, строились школы и сиротские приюты, и в предвечерний час добропорядочные гражданки собирались, чтобы перед окнами больших гостиных трудиться не покладая рук над вышиваньем, предназначенным для крещения детей миссионерами в Судане. Мысли этих женщин об Африке были смутными и тревожными, но они чувствовали, что каждым аккуратным крестиком в вышивке притягивают далёких темнокожих детишек ещё ближе к свету цивилизации и к своим собственным бьющимся сердцам. И, опуская на колени шитьё, они вспоминали о датском сказочнике Хансе Кристиане Андерсене и о тех строчках, в которых он преодолел своё собственное трагическое детство, написав:

Ты, мои родной язык, ты — голос матери,

благословенно достигаешь сердца моего.

Вместе с постепенным ростом благосостояния в начале XX столетия дух альтруизма захватил все слои населения, он стал всеобъемлющим, всегда ясно различимым тоном в самосознании страны, и тон этот в концентрированном виде отразился в памятниках, приютах и детских больницах, в законах о недопустимости пренебрежения родительскими обязанностями, в эпитафиях дружившим с детьми художникам и учёным, и никогда не подвергалось сомнению, что всё это является частью всестороннего материального и духовного обогащения нации.

Было в Дании место, откуда в первую очередь звучали многочисленные, надолго оставившие в истории след призывы, побуждающие к улучшению положения детей, и местом этим был город Ваден, у одноимённого фьорда на восточном побережье Ютландии. Из этого богатого провинциального города вся остальная Дания в течение ста лет черпала свои идеалы родительской любви. Именно граждане Вадена внесли на рассмотрение в фолькетинге и ландстинге[33] великие законопроекты, в результате принятия которых начиная с середины прошлого века была ограничена возможность жестокого обращения с детьми и использование детской рабочей силы. И те же самые граждане позднее в министерствах и комитетах с неотступным упорством следили за проведением принятого законодательства в жизнь. Именно из соборных школ Вадена в своё время вышли некоторые из пионеров медицины, великие врачи, посвятившие всю свою жизнь — в борьбе против плохого питания, недоедания и страшных инфекционных болезней — будущему тех, кому предстоит расти. Многие из этих врачей вернулись в город своего детства, и в начале XX столетия, когда в Вадене был построен туберкулёзный санаторий — первый детский санаторий такого типа, — в городе уже существовала больница и система здравоохранения, известная по всей Европе.

Знаменитый автор псалмов и педагог Николай Северин Грундтвиг[34] в молодости недолгое время служил священником в Вадене, и хотя он не был в полном смысле этого слова сыном Вадена, всё же несколько лет пребывания в городе наложили отпечаток на всю его жизнь. Именно здесь он впервые поднялся над подавляющим его угнетённым состоянием и для самого себя сформулировал истину — на которой позднее построил самый важный труд своей жизни — что для взрослого человека нет иного пути к самому себе, как через ребёнка. И хотя эта афористичная мудрость, как и большая часть того, что великий поэт говорил с кафедры, была несколько туманной — как свет правды, едва проступающий сквозь плотную пелену слов, — жители города тем не менее почувствовали, как они сами, подобно оратору, наполняются животворящим теплом, и всем сердцем приняли священника. Когда у въезда в санаторий был воздвигнут камень в память о тех врачах из сынов города, которые отдали свою жизнь во время страшных эпидемий холеры в середине прошлого века, то для эпитафии на камне были выбраны три строчки как раз из стихотворения Грундтвига, где он сформулировал сделанное им наблюдение о том, что именно сострадание является самой характерной чертой датской нации.

За все земные раны

болеют сердцем даны,

им холод незнаком!

Однако вся Дания знала Ваден не благодаря крупным государственным проектам. Город заслужил всеобщее признание, потому что жители его обладали чувством сказочной глубины — граждане Вадена любили своих детей неистовой, фанатичной любовью, исключавшей даже мысль о том, что с ними может произойти что-то дурное.

Много размышляли над тем, почему Вселенная избрала именно Ваден для проявления таких сильных чувств, и были люди, которые, отмечая богатство города, заявляли, что в Вадене так заботятся о детях потому, что там есть на это средства. Никто никогда не слышал, чтобы город как-то отвечал на это обвинение, ведь ответ был очевиден — всё обстояло как раз наоборот: из питаемых к детям чувств следовал — согласно необъяснимой, но бесспорной закономерности — материальный рост.

В начале весны 1929 года нежный ветерок дул от островов, что расположены южнее острова Фюн, в сторону Ютландии, словно мягко и дружелюбно хотел подтолкнуть страну к раннему и длинному лету. Вместе с ветром, держа курс на Ваден, шёл большой чёрный галеас с парусным вооружением шхуны. Изгиб корпуса и два больших выдвижных киля свидетельствовали о том, что судно построено так, чтобы можно было заходить и в самые скромные гавани Дании, немецкого и голландского побережья Северного моря. Но рангоут его был высок, а изящный корпус весь сиял и был в идеальном состоянии, словно это было королевское судно, и, кстати, на мачте его как раз и развевался флаг Даннеброг — с раздвоенным концом и изображением королевского герба — полагающийся исключительно датским монархам.

Судно шло быстро, и с его палубы Ваден, освещённый бледными лучами утреннего солнца, был похож на игрушечный город, который только и ждёт, чтобы ему дали возможность предстать в самом выгодном свете и подарили какому-нибудь ребёнку. Берега фьорда тянулись к морю, словно протянутые в приветствии руки, а в глубине его чистыми, почти смеющимися красками поднимался над своей гаванью город: внизу — дома рыбаков и шкиперов, выше — большие усадьбы состоятельных горожан и купцов, а совсем наверху — церковь и санаторий, но повсюду сохранялись старые мостовые и старые фонари, а у гавани, между современными складами по-прежнему стояли старые пакгаузы. Так уж всё было устроено в городе Вадене: прошлое сразу же бросалось в глаза, а новое гармонично вырастало из старого, как ребёнок из своих родителей.