Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович

– Трусы! Неужели из-за пустых россказней мы будем терять драгоценное время?! Бабы мне в войске не нужны! Пусть дома сидят, пряжу прядут да у цыплят вшей ловят! – высмеивал он на подходе к Чертовым косогорам тех, кто не обладал его решительностью.

Как бы то ни было, кому-то храбрость натянула уздечку, кому-то стыд, но кони тронулись. Поначалу все шло гладко. Колонна двигалась по узкой тропе, и единственная странность состояла в том, насколько пустынно было вокруг. Словно вся жизнь в этих местах оцепенела, замолкла.

Перед королем Милутином, опираясь на палку, стоял человек с высушенной тыквой. Государь сербских и поморских земель распознал в глазах прохожего прошлую ночь и понял, что путник идет издалека и что ему пришлось преодолеть глубокий мрак.

– Ты встал нам поперек пути! – сказал король.

– А ты – мне! – ответил незнакомец.

– Все дороги этой земли принадлежат мне, в этой стране я, милостью Божьей, самодержец! – Король добавил к своему голосу гнева.

– Дорожная пыль, может быть, и твоя, но всему остальному я хозяин!

– Мы не имели намерения брать на службу еще одного шута! – рассмеялся Милутин. – Убирайся!

– Говорят, что болгары и куманы осадили Жичу и ты двинулся на помощь монахам…

– Верно, пустомеля! А теперь пошел вон! Правильно говорят, мы спешим избавить от бед бывший престол архиепископский!

– Однако, Милутин, говорят еще и то, что туда ты не попадешь, туда не ведет та повесть, по которой ты сейчас едешь… – тихо возразил человек с палкой и тыквой.

– Прочь с дороги! – еще больше разгневался великоименитый король и поднял коня на дыбы так, что голова его собеседника оказалась на уровне копыт. – Мы сами принимаем решения о том, куда направиться и когда прибыть на место! И только от нашей воли зависит, захотим ли мы идти в обход или напрямую! Там, где остался след наш и нашего войска, там, прохожий, и повесть и пути земли Рашки!

– Смешной ты человек! Неужто не понимаешь, что оказался здесь только для того, чтобы сыграть свою роль в этой повести! И своими шагами, и своим мечом, и своим голосом! – Сказав это, незнакомец исчез, причем столь стремительно, что королевский конь даже не задел его своими копытами.

Государь огляделся вокруг. И слева, и справа были Чертовы косогоры, наполненные пустотой и мелкой щетиной со спины нечестивого. Вместо неожиданно исчезнувшего незнакомца на тропе стояла треснувшая сухая тыква. Из нее густая, как грязь, сочилась неиссякаемая тьма, обвивая ноги воинов и копыта коней. Из головы колонны Милутину сообщили, что и обычная ночь вдруг опасно вклинилась в бок войска…

Очень скоро мрак почти полностью накрыл Чертовы косогоры. Прошло совсем немного времени, меньше четверти часа, как не стало видно и последнего проблеска света – огонька в удаленной на семь дней пути Савиной келье на верху притвора храма Святого Спаса. Там неожиданно очень некстати возник странный сквозняк, он накренил лампаду и выпил из нее остатки масла. Когда затрещали искры, игумен Григорий очнулся от глубокой молитвы, захлопнул окно нынешнего, вдаль глядящее, спиной прислонился к ставням, а душой снова припал к молитве: «Господи, не попусти злонамеренным, чтобы нас и наши…»

Погруженный в нее, преподобный не слышал того, о чем говорили за окном:

– Государь, дела наши – хуже некуда. Тот незнакомец был вовсе не человек. И эта тьма вокруг тоже не обыкновенная тьма. Государь, это нас проглотила…

– Кто это? Кто? – пытался что-то нащупать во мраке голос короля, бросаясь то влево, то вправо.

– Имя мое маленькое. Даже если ты услышишь его, государь, не запомнишь…

– Да кто ты такой, отвечай! – словно слепой сердито спрашивал король.

– Положение мое низкое. Даже если ты его увидишь, государь, не заметишь. Не хотел я тебя раньше беспокоить, знаю, что ты бы и не оглянулся…

– Ты не воин, голос у тебя слишком мягкий! Здесь, на Чертовых косогорах, ты не живешь, домов поблизости не было! Неужели ты оказался тут только затем, чтобы зубы нам заговаривать?! – Милутин по-прежнему размахивал во все стороны гневным криком.

– Не буду ходить вокруг да около, государь, но только нет такой повести, в которой бы ты добрался до Жичи.

– Как это так?! Может, нам послать кого-нибудь в Скопье? Там, во дворце, в ризнице, лежит множество разных повестей, которые нас превозносят, – ответил король, теперь, правда, совсем тихо.

– Разве я не сказал тебе, государь, что обычного пути отсюда нет? А если бы такой и был, то намеренно составленные и преувеличенные похвалы здесь все равно не помогут. Повесть, государь, повесть нужно иметь, а не преходящий венец славы.

Девятнадцатый день

Богдан искал. Действительно, Видосав, каменщик, заделывавший окна, не преувеличивал, настоящих окон считай что и не было. И рамы, и то, что было видно за ними, хотя бы ненамного, но отступали от прислоненного отвеса. В домах, построенных недавно, расхождение между действительностью и тем, что видно, было столь значительным, что в эти вневременья могли запросто поместиться десятки лет, а иногда даже целая жизнь средней продолжительности. (В таких расщелинах времени часто свивали себе гнезда птицы-главогузки. Эта птица известна тем, что с равным успехом может существовать в двух разных временах, никогда при этом не зная, какая часть тела у нее куда смотрит.) Окна в старых домах, как оказалось, бесчисленное число раз перемещали с места на место, замуровывали, перераспределяли, снова переделывали, причем всегда оправдывая это «реконструкцией», так что даже имея на руках подлинные строительные планы, было невозможно установить, как они первоначально выглядели и где находились окна Кроме того, следовало учитывать, что дело состояло отнюдь не в том, что раньше было меньше неправды, просто эту неправду не так ловко маскировали.

Тем не менее Богдан упорно продолжал поиски. А того, кто ищет, подстерегает много опасностей. Особенно в военное время. Никому не понравится, если ты будешь заглядывать к нему в окна, а тем более если станешь указывать на разницу между воображаемым и истинным. С другой стороны, власть всегда имеет своим основанием богатейшие и как бы реальные картины, однако реально далеко не все из этой «реальности». Если бы каждый человек хоть на малую малость преуменьшил лживость видимого, никакая власть не удержалась бы надолго. Вероятно, поэтому так презрительно все отмахиваются от отвеса, этого древнего приспособления, сделанного предельно просто из чего-нибудь тяжелого, прицепленного к обычной тонкой веревочке. (Не случайно законы некоторых наиболее предусмотрительных государств под угрозой строжайшего наказания ограничивают длину веревочки, с тем чтобы она не превышала расстояния от кончика носа до указательного пальца вытянутой руки.)

Кроме того, большинству людей вовсе не хотелось усомниться в собственном зрении, в том, что с ними происходило изо дня в день на протяжении десятков и десятков лет. Немного было таких, кто замечал мелкие нелогичности. Так, одна весьма пожилая дама доверительно сообщила Богдану шепотом:

– Молодой господин, моя квартира всегда выходила и выходит на парк. И я очень часто наблюдаю за птицами. Кладу на подоконник вышитую подушечку, опираюсь на нее локтями, опускаю в ладони лицо и целый день пересчитываю щебетуний. Но уже очень давно меня мучит вопрос: как это так, что ни одна из этих чудесных птиц ни разу не посетила меня, ни разу не залетела ко мне в окно? Я и соседей расспрашивала, и никто из них тоже не припомнит, чтобы птица навестила их. Все в один голос твердят, что в окна проникает гарь, городская вонь, шум улицы, а птицы – никогда. Положим, златокрылые дикие утки – это редкость, но ведь озябших воробьев или трясогузок полным-полно. Вот я и думаю, что как ни посмотри, получается одно и то же – или этих птиц просто не существует, или мы сами каким-то образом сходим на нет.

В другой раз Богдан познакомился с человеком, который уже много лет жил в полуподвале и имел возможность постоянно наблюдать за шагами тысяч и тысяч прохожих.

– Я смотрю на них очень внимательно и поэтому понимаю, до чего мы докатились, гораздо лучше тех, кто живет в мансарде, – сказал он кратко. – Раньше все куда-то неслись, спешили, шагали широкими шагами. Потом народу стало все меньше и меньше, шаги сделались уже, и в конце концов все свелось к очередям за хлебом перед пустыми магазинами и к ожиданию перед закрытыми посольствами, которое подкармливается слабой надеждой. Правда, еще осталось много тех, которые где-то маршируют, но я не уверен, понимают ли они, куда идут.

И потом, уже в совсем третий раз, Богдан разговорился с парнем приблизительно своего возраста, который как-то раз, глядя в окно на послеполуденную площадь, узнал вдруг в одном прохожем самого себя, только постаревшего так, словно стоял перед концом жизни: