Собрание сочинений в 15 томах. Том 3 - Герберт Уэллс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Голова его, — говорит Кавор, видимо, намекая на какое-то предшествующее описание, затерявшееся в пространстве, — принадлежит к обычному лунному типу, но странным образом видоизмененному. Как у всех селенитов, рот его — только зияющая, лишенная всякого выражения дыра; но он чрезвычайно мал и оттянут книзу, и вся маска сводится в сущности к приплюснутому кончику носа. По обеим сторонам этого последнего помещаются маленькие глаза.
Голова представляет собой большой шар. Твердая кожистая шкура лунных пастухов превратилась в тонкую пленку, сквозь которую отчетливо видна пульсация мозга. Это существо с чудовищно увеличенным мозгом и с телом, имеющим карликовые размеры».
В другом отрывке Кавор сравнивает Фи-У с Атлантом, поддерживающим земной шар. Тзи-Пуфф, повидимому, был насекомым в том же роде, но «лицо» его было значительно удлинено, и разрослись свыше всякой меры лишь некоторые части мозга. Поэтому голова имела не круглую, а грушевидную форму и узкой частью своей была обращена вниз. К свите Кавора принадлежали также носильщики — могучие существа с огромными плечами, длинноногие скороходы с паучьими ногами и один постоянно сидевший на корточках служитель.
Фи-У и Тзи-Пуфф разрешили проблему изучения языка очень просто. Они явились в «шестиугольную келью», где был заключен Кавор, и стали подражать каждому звуку, который он издавал, начиная с кашля. Он, видимо, быстро понял их намерения и начал повторять слова, жестами поясняя их значение. Способ был вероятно всегда одинаков. Фи-У некоторое время внимательно следил за Кавором, затем тоже указывал называемый предмет и произносил услышанное им слово.
Первым словом, которым он овладел, было «мэн» (человек) и вторым «муни» (лунянин). Видимо, Кавор наскоро изобрел это обозначение для лунной породы живых существ, чтобы не пользоваться более сложным словом «селенит». Лишь только Фи-У уяснял себе значение слова, он повторял его Тзи-Пуффу, который тотчас запоминал его совершенно безошибочно. За первый же урок они усвоили около сотни английских имен существительных.
Позднее они привели с собою художника, который помогал истолкованию слов, делая наброски и чертежи, так как собственные рисунки Кавора были довольно плохи. Это было, — говорит Кавор, — «существо с очень подвижной рукой и внимательными глазами», рисовавшее необычайно проворно.
Одиннадцатое послание, без сомнения, является лишь отрывком более длинного сообщения. После нескольких бессвязных фраз, значение которых непонятно, оно гласит следующее:
«Но это может заинтересовать только лингвиста, и кроме того мне понадобилось бы слишком много времени, чтобы сообщить все подробности целой серии бесед, из коих я воспроизвел здесь лишь самые первые. Я даже сомневаюсь, чтоб мне удалось хотя бы приблизительно описать здесь все уловки, к которым мы вынуждены были прибегать с целью достигнуть взаимного понимания. Глаголы дались нам без особых трудностей, по крайней мере глаголы действительного залога, которые я мог пояснить рисунками; кое-какие прилагательные тоже были усвоены довольно легко, но когда мы обратились к отвлеченным понятиям, предлогам и общераспространенным фигуральным выражениям, посредством которых так много выражается на Земле, я почувствовал себя в тупике. По правде сказать, трудности казались неодолимыми, пока на шестом уроке не появился четвертый участник занятий — обладатель огромной яйцеобразной головы, специальность которого, очевидно, заключалась в решении сложных проблем посредством аналогии. Он вошел с озабоченным видом и споткнулся о стул. То и дело приходилось толкать и щипать его, чтобы привлечь его внимание. Но лишь только он догадывался, чего от него требуют, проницательность его была изумительна.
Каждый раз, когда возникала проблема, превышавшая далеко незаурядные умственные силы Фи-У, эта длинноголовая личность вносила свою долю в работу и немедленно сообщала свое заключение Тзи-Пуффу, который всегда был нашим арсеналом для фактических сведений. Таким образом мы подвигались вперед.
Работа показалась мне очень долгой, и однако она была коротка: всего через несколько дней я уже разговаривал с этими лунными насекомыми. Конечно, первые наши беседы были чрезвычайно нудны и утомительны, но незаметно мы добились взаимного понимания, — как нельзя более вовремя, потому что терпение мое приходило к концу. Теперь мы постоянно беседуем. Я хочу сказать, что беседу ведет Фи-У. Он употребляет при этом целый ряд междометий вроде м-м и кроме того постоянно повторяет одну или две фразы — «смею сказать», «если вы меня понимаете» и т. д., которыми усеивает всю свою речь.
Вот образчик его беседы. Представьте себе, что он хочет дать характеристику приведенного им с собою художника:
«— М-м-м-м! Он, смею сказать, рисует. Ест мало. — Пьет мало. — Рисует. — Любит рисовать. — Ничего другого не любит. — Ненавидит всех, кто не рисует, как он. — Сердитый. — Ненавидит всех, кто рисует лучше, чем он. — Многих ненавидит. — Ненавидит всех, кто не думает, что весь свет надо рисовать. — Сердитый. — М-м! Ничего не знает, только рисовать. Вас любит… Если вы понимаете… Новые вещи, чтобы рисовать. Гадко — поразительно, — э?»
«— Он (обращаясь к Тзи-Пуффу) любит вспоминать слова. — Удивительно вспоминает. — Больше, чем другой. — Думать не может, рисовать не может. — Только вспоминать. Рассказывать, — тут он обращается к своему талантливому помощнику в поисках нужного слова, — истории и все. Слышит раз, говорит всегда».
Мне кажется истинным чудом, о котором я прежде не мог и грезить, что эти чудовищные существа (постоянно имея с ними дело, я до сих пор не могу подавить в себе жуткое чувство, вызываемое их внешностью) передразнивают своим чириканием связную человеческую речь, задают вопросы, дают ответы. Мне кажется, что я опять стал ребенком, и мне рассказывают басню о том, как стрекоза и муравей спорят друг с другом, и их судит пчела…»
По мере того, как эти лингвистические упражнения подвигались вперед. Кавора, видимо, стали держать менее строго. «Испуг и недоверие, вызванные нашим несчастным столкновением, — говорит он, — постепенно ослабевают, благодаря несомненной разумности всего того, что я делаю…»
«Я теперь могу уходить и приходить, когда мне угодно, и должен подчиняться лишь некоторым ограничениям, установленным для моего собственного блага. Таким образом мне удалось добраться до аппаратов, хранящихся в этом огромном подземном складе, и посредством их я сделал попытку посылать эти сообщения. До сих пор никто не мешал мне, хотя я совершенно ясно дал понять Фи-У, что сигнализирую на Землю.
— Вы говорите с другим? — спросил он, наблюдая за мной.
— С другими, — сказал я.
— С другими, — сказал он. — О да, с людьми.
И я продолжал передавать мои послания».
Кавор постоянно вносил поправки в свои предшествовавшие описания жизни селенитов по мере того, как он узнавал новые факты, которые могли изменить его выводы; поэтому мы лишь с некоторыми оговорками приводим нижеследующие выдержки. Мы заимствуем их из девятого, тринадцатого и шестнадцатого посланий. При всей неопределенности своей и отрывочности они, однако, дают столь полную картину общественной жизни этой странной породы существ, что более подробного описания человечеству, вероятно, придется ждать еще в течение многих поколений.
«На Луне, — говорит Кавор, — каждый гражданин знает свое место. Для этого места он рождается. В результате сложной системы воспитания, обучения и смелых хирургических операций он лишается понятий и даже органов, служащих для каких-нибудь других надобностей. «Да и зачем ему это?» спросил бы Фи-У. Если, например, селенит должен стать математиком, его учителя и воспитатели стремятся единственно к этой цели. Они подавляют всякую склонность к чему-либо иному. Они поощряют пристрастие своего питомца к математике с необычайным психологическим искусством. Его мозг растет или, по крайней мере, математические способности мозга растут, а все прочее существо развивается лишь постольку, поскольку это необходимо для поддержания самой важной части. Наконец, если не считать отдыха и пищи, все удовольствия его связываются с упражнением этой господствующей способности, все интересы ограничиваются областью ее применения. Свои досуги будущий ученый проводит исключительно в обществе подобных ему специалистов. Мозг его непрерывно увеличивается, по крайней мере в тех частях, которые связаны с математикой. Эти части разрастаются и, повидимому, высасывают все жизненные соки и всю силу из остального тела. Члены математика высыхают, сердце и пищеварительные органы уменьшаются, насекомоподобное личико прячется под вздувшимися мозговыми извилинами. Голос становится простым скрипом, пригодным лишь для изложения математических теорем. Он теряет способность смеяться, не считая тех случаев, когда ему удается придумать курьезный математический парадокс; самые глубокие и пылкие чувства его связываются с новыми вычислениями. Таким образом достигает он своей цели.
