Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

И в самом ли деле именно князь Адам следовал за нею по ступенькам, ведущим к зимней русской реке? Потом, первым же летом правления батюшки Павла Петровича, князь Адам был выслан; ах, она уехала бы с ним в эту Сардинию, Сардиния ничем не хуже Бадена, по крайней мере, там она была бы сама себе хозяйка — сама себе хозяйка в семейном счастии с любимым человеком, ей бы не пришлось устраивать это счастье в России — самой. Она желала счастья и свободы — Боже мой, как просто — счастья и свободы. А с Алексеем она тогда ещё не должна была быть знакомою, Амалия скрывала от неё Алексея весьма продолжительное время, так что, кажется, это не его ребёнка она носила той зимой. Родилась тогда слишком смуглая, слишком черноволосая девочка, словно бы не Алексей Охотников вдул в неё своё горячее семя, а какой-нибудь мавр, прибывший с посольством к русскому двору, какой-нибудь чёрный оруженосец одного из привечаемых Павлом Петровичем мальтийских рыцарей, на мгновение оставивший своего господина и с единственным оружием, побеждающим всё и вся, пришедший к ней в спальню на одну ночь.

Река Славянка лежала под голубым льдом. Темные ели укутались в сверкающие рождественские покрывала. Ветер стих, ничто не мешало наслаждению. Тропинку вдоль реки, ведущую к павильону, тоже расчистили, но снег с крохотной крыши не сбросили — русское даже в императорском дворце нерадение оказалось кстати, именно в этот миг она и подумала о Рождестве у себя дома, об игрушках и о сахарных леденцах. Подумала об Амалии; Амалия вновь жила теперь дома, в Бадене — за тысячи вёрст. От одной только мысли, что в самом ближайшем будущем муж добьётся у батюшки Павла Петровича разрешения для Амалии — разрешения вернуться, от одной этой мысли ей стало жарко в тяжёлой песцовой шубе. Высунула на русский холод розовый свой длинный язычок, словно бы желала сейчас дотронуться им до того, до чего сейчас дотронуться была никак не в состоянии. Чарторыйский не видел за спиной, как она вытягивала язык, не видел, только почти неслышно поскрипывал и поскрипывал снегом вдалеке.

Этой весной, когда вот-вот должна была вскрыться Нева — месяцев восемь исполнилось тому, — когда вот-вот должна была вскрыться Нева, готовый умереть лед навевал на Петербург резкий холод, дни тогда стояли морозные, но сухие, солнечные. Муж любил гулять в такое время по Дворцовой набережной, и положение обязывало её сопровождать его, словно бы офицеру охраны. Гуляние с бесконечными остановками утомляло. Муж на каждом шагу заводил разговоры, и она вынуждена была улыбаться и кивать головой; руки не подавала никому — не хотелось снимать перчатку на морозе или вынимать голую руку из муфты, чтобы подставить её чужим губам. Не в сил ах сейчас перелететь к ненавистной сестре — слишком далеко, да и невозможно ей было сейчас путешествовать, а тем более — перелетать в таком положении, — не в силах, значит, перелететь к ненавистной Амалии, она перелетела на набережную — на восемь месяцев тому назад, ещё до смерти великой императрицы Екатерины.

— Целую ручки ясновельможной пани, Ваше Императорское Высочество, — поляк склонился, и её рука в неснятой перчатке вдруг сама пошла навстречу его губам.

Она знала, что это — поляк князь Адам Чарторыйский, что он принадлежит к одной из лучших польских фамилий, но какое это теперь имело значение, если Польша навсегда перестала существовать? Имело значение, что князь Адам — штаб-офицер Кавалергардского полка, регулярно назначаемый в императорский караул, и она видела его и в свите батюшки Павла Петровича, и в карауле возле кабинета мужа, а прежде — близ особы великой императрицы Екатерины. Офицер охраны.

Сюда, на набережную, князь явился в шляпе и в жёлтой волчьей шубе, какие носят все грубые поляки у себя в имениях, — это было вопиющее нарушение правил; она не входила в мужские дела, но прекрасно знала, что офицерам нельзя показываться в общественных местах иначе, как в форме, и князь, разумеется, должен был надеть шинель и каску, а в определённые дни, например, она, знала, что такой день — четверг, а в определенные дни князь должен был ещё и прицеплять палаш. Если бы в Гатчине муж или батюшка встретили князя Адама в подобном клоунском виде, тот немедленно был бы взят под караул, именно этого поляк, вероятно, и добивался, но сейчас муж почему-то и бровью не повёл, хотя четверо однополчан князя Адама, точно таких же дворян-кавалергардов, ничем не хуже его, в форме и при оружии шли на пятьдесят саженей позади. Впрочем, те находились на дежурстве, да, на дежурстве. А поляк, видимо, полагал, что если он столь демонстративно покажет, как на него императорский указ не распространяется, в его жизни здесь, в России, наконец-то что-то произойдет. На эшафот метил князь Адам, но — не случилось, нет.

— Целую ручки, — он повторил, желая поцеловать хотя бы одну из двух ручек; нотка недовольства проскользнула в голосе, словно бы даже и русская великая княгиня не могла сейчас не подставить польскому князю руку для поцелуя. Так рука сама пошла, подчиняясь амбициям полячишки, тот поцеловал не защищённую перчаткой кисть, а выше — запястье, чёрная его прядочка упала ей на руку, щекоча, и её всю вдруг передёрнуло от этого поцелуя, как передёргивало прежде от поцелуев Амалии; ничего не сказала, хотя требовалось, конечно же, произнести некую светскую формулу, но ничего не сказала, кровь бросилась ей в лицо; мужнин голос донёсся как сквозь вату:

— Я рад нашей встрече, князь. — Это-то муж на набережной говорил буквально каждому встречному, с любым из встречных, кто бы тот ни был, ни за что не желая говорить по-французски, якобинская Франция тогда оказалась не в чести. — Как вам Петербург? — а вот это уже был вариант для гостей. Вопрос, правда, прозвучал несколько странно, если учесть, что поляк жил в Петербурге уже несколько лет и вряд ли мог похвастаться свежестью впечатлений. Но умный поляк отвечал по сути.

— О, Ваше Императорское Высочество, — глядел прямо в глаза своими круглыми темными глазами, и можно было вообразить, что поляк и на самом деле именно так и думает. — Ваше Императорское Высочество, Петербург прекрасен, но если бы не Ваше Императорское Высочество, жизнь в Петербурге казалась бы мне совершенно невыносимой. Если бы не Ваши Высочества… Если б не Вы и не Великая Княгиня Елизавета Алексеевна. — Он поклонился ей, и рука нечувствительно дрогнула, словно бы сама желая вытянуться вперёд под новый его поцелуй.

— Ну, полно, полно. Мы видимся так редко.

Она уже пришла в себя и чуть не засмеялась: муж и Чарторыйский виделись, как правило, только когда Чарторыйский заступал на дежурство. Впрочем, бывали и, скажем, музыкальные вечера, на которые поляк, будучи не по статусу своему в России, но по рождению званым, являлся в мундире, но там он только кланялся и сам не подходил, а если муж вступал с ним в разговор, то уж наверняка уже спросил его, как ему Петербург — город его заточения в России. Но муж продолжал, и улыбка примёрзла к её губам; так, с затверженной улыбкой, она потом и подала вновь руку для прощания, потому что муж проговорил: