Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

Хотела, чтобы на её стенах была шитая обивка, которой, как слышала от монахинь, в княжеских домах украшали комнаты; чтобы пол был выстлан коврами и шкурами; выпрашивала цепочки, драгоценности, кольца, серебряные сосуды. Медные жбаны бросала прочь, как недостойные её рук и глаз, оловянные миски отдала челяди.

Целыми днями она наряжалась и украшалась от скуки, ожидая визита пана, который обычно появлялся только вечером.

Со слугами она обходилась так, как, может быть, с ней некогда поступали в монастыре, чтобы сломить её сопротивление, – требовала вещей невозможных, послушания без границ.

Верханцеву, которая хотела быть с ней на стопе доверия, сразу оттолкнула, держа её наравне с иной челядью. Зоня возмущалась от гнева и угрожала.

Но с местью и возмездием надо было подождать, потому что ксендз Павел слова не давал сказать против своей Беты.

Домик, в котором поместили монашку, стоял тут же рядом с епископскими строениями, на улице, на которой почти весь день крутились землевладельцы, рыцарство, духовные лица, мещане, у коих были тут разные дела. Густо сновали весёлое общество ксендза Павла, его друзья и поверенные, а так как уже знали о Бете, разглашали о её чрезвычайной красоте, любопытные старались её увидеть. Верханцева имела приказ стеречь это сокровище, чтобы его чужой глаз не увидел – но Бета ни от каких новых видов после монастырской тишины не думала дать заперать себя. Открывала широко ставни, выглядывала на улицу, смело глядя всем в глаза и хвалаясь своей красотой. Не было это бесстыдством испорченной женщины, но детской дерзостью, незнанием света и людей. Ей казалось, что епископ имел право взять её, и в сокрытии не нуждался…

Она считала себя как бы женой Павла, спутницей, стоящей с ним саном наравне. Воспитанная в неведении законов света, она представляла себе, что её господин мог их изменить и найти признание этой связи. Из своего детства она помнила всё-таки ксендзев, которые или с прошлых времён имели жён, или семьи от них, которые не скрывали.

С гордостью, которую имела в крови, Бета считала себя равной князьям, как епископ был равен принцам. В этом тесном домике ей всего было вдоволь, и она удивлялась, почему не может поселиться открыто в большом дворце епископа. Хотела иметь величественное окружение, урядников, подруг, кареты, возниц, скакунов. Ксендз Павел, который таких требований не ожидал, сначала смеялся над ними, потом нехотя их порицал, поддаваясь причудам со страстью пожилого человека… отделывался от неё обещаниями и разными отговорками. Обои для стен взяли между тем прямо из костёльной сокровищницы, ковры сняли, может, со ступеней алтаря, чтобы успокоить озорницу. Шёлковые нити, пожертвованные на ризы, шли в сундуки на платья Беты, обеспечивали всё более новыми драгоценностями…

Поведение девушки, которую епископ представлял совсем иной, её резкий и несдержанный характер, постоянные требования и ежедневные попрёки увеличили раздражение и нетерпение ксендза Павла. Только теперь он видел, как дорого ему придёся оплатить свой разврат. Думал, что, допустив святотатство, следы его вскоре сможет стереть, или возвратив монашку другому монастырю, или где-нибудь выдав её замуж, как Зоню. В первые дни сразу отворились его глаза; Бета каждую минуту повторяла, что, покуда жива, его не отпустит, что никакая сила её от него оторвать не сумеет!

Ксендз Павел смехом покрывал беспокойство.

– А если бы я, – спрашивал он, – был вынужден тебя бросить?

– Ты? – парировала смело Бета. – Думаешь, что избавиться от меня будет так же легко, как взять? Пожалуй, отравить нужно или убить. Пока я жива, не дам себя отпихнуть! С другого конца света приду следом ходить за тобой. Ты взял меня – должен держать! Господь Бог назад меня не примет, потому что святого Жениха я предала для тебя. Не хочешь иметь меня любовницей, буду тебе камнем на шее.

Эти угрозы Павел напрасно старался обратить в смех, хотя глаза, поза и голос говорили ему, что эта женщина сможет сдержать то, что сказала. Вскоре эти удовольствия, которые обещал себе недобродетельный человек, обратились в муку.

Требования девушки были бесконечные и необузданные, а резкие вспышки гнева епископа не только не помогали, но доводили её до ярости. В конце концов епископ должен был убегать, а потом умолять и смягчаться.

Он жаловался на эти свои терзания верной Верханцевой, которая ему в глаза смеялась.

– Не говорила ли я, – отвечала она на сетования, – что купишь себе позор, нужду и беду. Ты получил, что хотел.

Мало тебе было того, что имел! Это дьявол, не девка, это бес воплощённый.

Зоня, муж которой получил лес от Буковой и цистерцианские поля, хоть обильно вознаграждённая, имела неустанную заботу, постоянно была вынуждена стоять на страже, не в состоянии вздохнуть ни на минуту.

Однажды, когда Бета, несмотря на запрет, стояла у окна, открытом на улицу, Топорчики, которые поджидали, чтобы увидеть её, оказались впору. Стояли, присматриваясь к ней и подшучивая – но Бета вовсе не ударила в грязь лицом и убегать не думала. Она была наряжена в цепи и камни, красивая, как дьявол перед падением, злая, как он, после вынесения приговора. Оттон и Жегота громко её начали высмеивать, на что она им отвечала руганью и двумя вытянутыми кулаками.

Перед домом уже начали собираться люди, и возникла бы давка, если бы подбежавшая Верханцева силой не заперла ставни и не оттащила бы от них Бету.

Неприятели епископа придумывали язвительные шутки про его любовницу. На ставнях дома чуть ли не каждый день рисовал кто-то митру и посох, чему прохожие посмеивались.

Писали большими буквами: «Abizail» на дверях и лестницах.

Должны были ставить охрану, но и та не много помогала.

Днём ей было запрещено выезжать и выходить, только в сумерках Верханцева иногда её выводила тыльной дверкой на прогуку, но и там её поджидали, узнавали легко, люди шли следом и бросали ей в уши нечестивые песни.

Особняк епископа становился всё более пустым, потому что даже самые дружелюбные ксендзу Павлу, видя всеобщее возмущение, не в состоянии оборониться, постепенно уходили, и только самая лихая толпа удерживалась ещё с ним.

Старшие духовные лица из капитула даже по вызову епископа не появлялись, полностью перестали его видеть.

Когда первый раз после объявления о скандале ксендз Павел должен был идти на Вавель к князю, Болеслав принял его с таким явным отвращением и какой-то опаской, почти не желая разговаривать с ним, что епископ, не поклонившись даже княгине, которая ему вовсе не показалась, должен был уехать прочь.

Выйдя в ярости из замка,