Эдесское чудо - Юлия Вознесенская

– Чу́дно! – сказала повитуха. – А пузырек со святой водой у меня всегда с собой, когда я иду на роды.

Бледная от волнения Кифия достала узелок и развернула его на столе.

– О, да у твоего сыночка богатое приданое! Рубашечку крестильную мы надевать сейчас не станем: если ребеночек останется жив, ты его в ней снесешь в церковь на миропомазание и воцерковление. Ты мне только крестик дай, девушка, все остальное подождет, нам сейчас не до красоты.

Вместо купели повитуха наполнила водой из кувшина чашу, в которой умывалась Евфимия, и крестообразно вылила в него святую воду из пузырька.

– Как ты хочешь его назвать? – спросила она.

– Фотием, в честь моего отца.

Повитуха окрестила мальчика, трижды окунув его во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и нарекла Фотием. Кифия ей помогала, она же стала крестной матерью младенца, это получилось как-то само собой. Она и Символ веры прочла как восприемница.

– Ну, теперь если маленький Фотий и умрет, то умрет христианином! – удовлетворенно сказала повитуха, вытирая кричащего младенца и передавая его Кифии. Та ловко обернула дитя свивальником в маленький кокон, оставив снаружи только головку.

– Он не умрет! – сказала Евфимия слабым, но счастливым голосом. – Дайте мне его!

Она приложила сына к набухшей груди, и он принялся сосать.

– Ну вот, как окрестили, так и воскрес! – сказала довольная повитуха. – Пойду и скажу хозяйке, что у нее прибыток: родился еще один раб.

– А это ничего, что он такой махонький? – спросила Кифия.

– Это для вольной женщины он был бы мелок, а для рабыни – в самый раз. Я даже не стану говорить хозяйке, что он недоношенный, чтобы не огорчать ее, а то еще пожалеет молока для роженицы.

– Не говори, – согласилась Кифия. – Вот тебе за труды, матушка, и за молчание, – с этими словами она передала женщине серебряную монету.

«Кифия все знает, – подумала Евфимия, – это, наверное, Аларих велел ей заботиться о нас… Отец твой нас не бросит, малыш!»

Повитуха собрала в сумку орудия своего ремесла и отправилась с докладом к хозяйке, а Кифия побежала в мастерскую, чтобы сообщить всем радостную новость о рождении в мир нового христианина. Вышивальщицы принесли для младенца целую кучу тряпок, а для Евфимии – сменную тунику и чистые обрезки ткани для послеродовых нужд. Кассия принесла еще одну очень нужную вещь – теплое покрывало из овечьей шерсти: уже наступила осень и в пещерке по ночам становилось холодно. Гречанка тоже сходила к хозяйке, и Евфимии было разрешено неделю оставаться в своем жилище, после чего она должна была снова вернуться в мастерскую, но уже вместе с младенцем. Фиона разрешила Кассии поставить в углу мастерской колыбельку, которой пользовались рабыни для своих новорожденных; заказов на вышивки была прорва, сезон купаний кончался, и богатые гости Иераполиса хотели увезти с собой знаментые фригийские вышивки. Скандала, которого так боялась Евфимия, не случилось. Случилось гораздо худшее.

Аларих отсутствовал, когда у него родился ребенок. Узнав от Кифии о рождении сына, он улучил время и пришел вечером в пещеру Евфимии. Младенцу была неделя от роду, и назавтра Евфимия должна была вместе с ним явиться в вышивальную мастерскую и приступить к работе.

– Я пришел посмотреть на сына, – сказал он, входя в пещерку.

– Смотри. Он похож на тебя…

Взяв из ниши светильник и подняв его повыше, Аларих посмотрел на маленький длинный свиток с торчащей из него белокурой головкой. От света ребенок проснулся и открыл светлые голубые глаза.

– И вправду похож… Ну здравствуй, маленький готф! Поприветствуй своего отца!

Ребенок послушно запищал.

Аларих и Евфимия засмеялись.

– Давай назовем его Гайной, в честь нашего общего друга, – улыбаясь, сказал Аларих.

– Прости, не могу, – ласково и с сожалением сказала Евфимия. – Малыш родился недоношенным, я испугалась, что он умрет некрещеным, и повитуха окрестила его.

– И как же ты его назвала?

– Фотий…

Аларих сверкнул глазами.

– Это уж не в честь ли твоей няньки?

– Ну что ты, это в честь моего отца! Хотя Фотий и Фотиния по-гречески означают «светлый» и «светлая».

– В таком случае следовало бы назвать мальчика Фионом. Это значит «светлый» на нашем языке. И жене моей должно польстить. Ты зря поторопилась окрестить его, но я это исправлю – велю священнику окрестить его заново и назвать Фионом.

– Бог с тобой, Аларих, да разве так можно делать?

– А доверить крещение ребенка какой-то бабке разве можно?

– Да, можно. Так крестили сына Фамари. Наша Фотиния принимала у нее роды, мальчик тоже родился недоношенный и слабенький, и нянюшка сама его окрестила с именем Тума. Это было во время осады Эдессы, и священника мы тогда не могли дожидаться. Потом он, конечно, дополнил крещение Таинством миропомазания.

– Вечно эта ваша Фотиния… Но без священника и тогда все же не обошлось! Я поговорю с отцом Алексием и попрошу его заново окрестить младенца.

– Ты лучше расскажи ему все как есть и спроси совета. Он ведь знает, что это твой сын.

– Ничего он не знает!

– Как?! – ужаснулась Евфимия. – Неужели ты ему ни разу не исповедал свой грех?

– Какой грех, Евфимия?

– Двоеженство, конечно же!

– Ну вот что, милая. По-моему, ты после родов слишком осмелела. Кто дал тебе право судить меня и мои грехи? И не я ли велел тебе молчать о наших отношениях под страхом смерти?

– Я и молчала.

– Правильно делала. И не вздумай отцу Алексию что-нибудь выболтать на исповеди!

Евфимия опустила голову.

Аларих побледнел.

– Ты ему уже успела все рассказать на исповеди, – сказал он, больше утверждая, чем спрашивая.

– Да. Я ведь не думала, что ты умалчиваешь свой грех в Таинстве.

– Господи, ну какая же ты дура! Я исповедовался в своем грехе епископу в Лаодикии. Благодаря тебе, между прочим. Он отпустил мне грех, и больше я в нем не каялся и каяться не собираюсь.

– Но ты же продолжал грешить?

– А ты разве нет?

На это Евфимии возразить было нечего, и она промолчала.

– Значит, так. Пусть уж твой младенец носит то имя, какое ты ему дала. Только учти, с этого момента я его своим сыном не считаю. Да и вообще, откуда я знаю, что это мой ребенок? От тебя да от твоей няньки. С чего бы мне верить вам обеим, что это мой сын?

Евфимия ахнула.

– Но ты же взял меня невинную!

– А кто об этом знает?

– Но ты же сам видел, что мальчик…

– Что я видел? Что младенец светловолосый и голубоглазый? Да сколько готфов расхаживало по Эдессе перед нашей свадьбой и сразу после нее?! Тот же Гайна, который, кстати, имел постой в твоем же доме! Так что изволь молчать, моя милая, если не хочешь потерять своего ребенка. Иначе я прикажу его отнять у тебя и продам за гроши первому же работорговцу. Или подарю кому-нибудь.

– Святые угодники! – воскликнула Евфимия. – Да есть ли предел твоему коварству, Аларих?

– Можешь сколько угодно поминать святых угодников, можешь вспомнить даже мучеников Самона, Гурия и Авива, которых твоя недоверчивая мать взяла тебе в свидетели и покровители, можешь им жаловаться на меня, но людям ни слова, ни звука! Никому!

Уязвленная его словами и пораженная до глубины сердца, Евфимия молчала, глядя на Алариха полными слез глазами.

– Ты поняла меня, Евфимия?

– Да. Я только сейчас поняла тебя до конца…

– Можешь не начинать свое обычное нытье, я уже сыт им по горло! Ты сама все окончательно испортила, и на этом все наши отношения кончены. Я оставляю тебе и твоему ребенку жизнь, но с одним условием – живи и молчи. Я сказал!

С этими словами Аларих покинул пещерку, даже не оглянувшись на сына.

А жизнь продолжалась. Рано утром на другой день, проплакав всю ночь и горючими слезами испортив даже молоко: утром Фотий не захотел брать грудь и, глотнув два раза, отвернулся и уснул. Евфимия поменяла ему свивальник, обмыла его и понесла в церковь.

После службы отец Алексий совершил над младенцем Фотием Таинство миропомазания, провел обряд воцерковления и отпустил всех с миром.

В мастерской по этому случаю устроили маленький праздник. Все пяльцы с незаконченными работами накрыли чистыми полотнами, как делали всегда после работы, и на столе для раскройки накрыли скромный пир. Приглашена была, конечно, и Кифия, крестная мать младенца. Сам Фотий, одетый в свою нарядную крестильную рубашечку, мирно посапывал в колыбели, хотя простой и старенькой, но зато украшенной лентами. Пили разбавленное вино, заедали сластями и фруктами, принесенными Кифией.

Улучив минуту, Кифия шепнула Евфимии:

– Не печалься, голубка, а то опять сквасишь молоко для моего крестника! Наберись терпения, молись Богу, и все как-нибудь уладится. У братца моего характер вспыльчивый, но отходчивый. Вот ты поправишься, похорошеешь, как все мамочки, Фотий подрастет, и я уж устрою так, что Аларих заглянет к вам хотя бы на минуточку. А где минуточка, там и часок. Ты только веди себя с ним правильно, тут ведь одной любви мало. Думаешь, Фиона не любит своего мужа? Любит, страстно любит, а он от ее любви под вражеские стрелы убегает, потому что ему тесно и душно в ее жадных хозяйских объятиях. Так ты будь умней: дай ему во всем полную свободу, будь кроткой, послушной и ласковой, пой ему почаще любимую песню мужчин: «Все будет так, как ты хочешь, милый!» – Аларих и растает. А там, глядишь, он и отвезет вас в свой загородный дом, где ты будешь полной хозяйкой. А я, между прочим, уже намекаю Кассии, что не худо было бы устроить еще одну мастерскую для обучения новых учениц, где-нибудь подальше от города, чтобы девочки ни на что не отвлекались, а прилежно учились мастерству. Я пока не говорила ей, кто подходит на роль их наставницы, но ты, я думаю, догадываешься, кого она выберет. А не выберет сама, так я ей подскажу. А пока потерпи. Люди говорят: «Бог терпел и нам велел!» – забывая добавить, что «нам» почему-то всегда означает нам, женщинам.