Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография - Дарья Донцова

Засунув в меня граммов двести деликатеса за раз, Маня убегала на работу, ей на смену являлся Александр Иванович с кастрюлькой, в которой лежала слегка недожаренная телячья печенка. Никакие мои вопли и стоны на тему: «Терпеть не могу печень, никогда ее не ела и есть не стану», – на него не действовали.

Со словами: «Надо, Федя, надо», муж утрамбовывал в меня «лакомство» и уезжал на факультет.

Не успевал он выйти в коридор, как в палате возникал его ближайший друг, Вовка Цехновичер, вместе с женой Катькой. Катерина специализировалась по рису с овощами, Вовчик выступал в роли кондитера.

– Ну-ка, – сюсюкали они, разворачивая свертки и вытаскивая банки, – сначала риску, диетического, с морковочкой, а уж потом пирожные.

– Сам пек, – сообщал Вовка, – крем из рыночного масла с яичками, просто пух. Давай, Грушка, ням-ням…

Мой рост составляет всего один метр шестьдесят два сантиметра, я привыкла есть мало, кошачьими порциями, но ни Вовка, ни Катька, ни Машка не собирались меня щадить. И вообще все вокруг были уверены, что Грушенька должна есть, как портовый грузчик.

Я давилась рисом, глотала пирожные. Вовка с Катькой умилялись, целовали меня и убегали.

Дверь тут же распахивалась, и появлялись другие посетители. Народ шел ко мне, как в былые времена в Мавзолей к Ленину. Все волокли жратву. Коллеги Александра Ивановича, его аспиранты, мои ученики и их родители. Из «Молодой гвардии» прислали ящик книг, соседи по дому приволокли кипу журналов, знакомые подруги, друзья приятелей… И каждый вливал в меня сок, впихивал фрукты, мясо, сыр, йогурты, салаты…

Завершался день всегда одинаково. Появлялась Оксана в сопровождении кого-нибудь из своих сыновей, проводила ревизию в моей тумбочке и резюмировала:

– Хорошая еда, но без витаминов, на-ка немедленно ешь осетрину по-монастырски…

Или – «говядину под соусом», «рагу из овощей», «ризотто из цыпленка», «форель с лимоном»… Оксанка великолепно готовит, блюда каждый день были разные, запивать все следовало свежеприготовленным соком. Оксана, человек обстоятельный и предусмотрительный, приволокла с собой сокодавку и установила в палате.

– Отличная вещь, – радовалась она, вытаскивая фрукты, – чик-чирик, и готово, сплошной витамин.

Через неделю на двери отделения появилось объявление: «К Донцовой больше восьми человек в день не пускать», но поток не иссяк. Единственное, от чего мне удавалось отбиться, это от букетов. Они издавали такой аромат, что у всей палаты начался кашель. Самое интересное, что у меня ничего особо не болело, так, сущая ерунда, левая рука не поднималась выше плеча, а ноги не держали. В основном же все шло просто прекрасно, я валялась в постели и ела, ела, ела, ела…

Когда в десять вечера палата погружалась в сон, я лежала с раскрытыми глазами, уставившись на белую стену. Я очень хорошо знала: сейчас, когда останусь в одиночестве, появятся видения, вернее, я перенесусь куда-то в параллельный мир. Он не похож на настоящий, но я живу там, и мне там очень хорошо.

В конце концов раздвоение личности стало меня пугать, и я решила посоветоваться с мужем. Он выслушал меня и очень серьезно спросил:

– Картина, которую ты видишь, всегда одна и та же?

Я заколебалась, но потом ответила:

– Да.

– Опиши мне ее, – потребовал муж, – с самого начала.

Только он произнес эти слова, как передо мной возникла новая картинка, невиданная до сих пор.

– Ну начинай, – поторопил Александр Иванович.

И я начала:

– Я много раз выходила замуж, и каждый раз неудачно… Но, очевидно, начав, трудно остановиться.

Слова лились потоком, картины сменяли друг друга, я торопилась, проглатывала концы фраз, боясь потерять нить повествования. Когда наконец я добралась до конца рассказа, стемнело. Я, только что бегавшая по Парижу, вновь очутилась в палате, соседки давно спали. Муж смотрел на меня молча.

– Это шизофрения? – робко поинтересовалась я. – Я похожа на сумасшедшую? Меня перевезут в Кащенко и станут лечить электрошоком?

– Это книга, – ответил муж, – детективная история о женщине и ее семье, о Даше Васильевой. Теперь ты должна ее записать.

– Как? – удивилась я.

– На бумаге, – сказал Александр Иванович, – помнишь, ты рассказывала мне, что в семидесятые годы относила в «Юность» криминальный роман, а тебе сказали: «Бабы детективы не пишут».

Я кивнула:

– Точно.

– Но теперь, – убеждал меня муж, – времена иные, вон у твоих соседок на тумбочках лежат Маринина, Полякова, Дашкова, сейчас женщины вовсю пишут криминальные истории. Времени у тебя навалом, начинай!

– Все-таки это ненормально, видеть сначала картину, а потом «влезать» в нее и жить в Ложкине, – пробормотала я.

– Ложкино? – удивленно переспросил муж.

Я осеклась, он ведь не знает, что историй очень много.

– Кто сказал тебе, что писатели нормальные люди, – усмехнулся Александр Иванович и ушел.

На следующее утро он принес мне пачку бумаги, десяток самых простых ручек «Корвина» и книгу «Двенадцать подвигов Геракла», яркое издание большого формата, предназначенное для детей.

Я села в кровати, подпихнула под спину подушку, положила на колени книгу и за четыре дня написала повесть «Крутые наследнички».

Я не могу объяснить вам, какое это наслаждение – писать. Я словно раздвоилась. Одна часть меня, превратившись в Дашу, жила и действовала в Париже и Москве, другая, полусидя в кровати, быстро водила ручкой по бумаге. Фразы вырывались на страницы, буквы путались, строчки сливались. Я бежала по Парижу, разыскивая убийцу Наташки и Жана Макмайера. Прыгала с лестницы, кокетничала с комиссаром, жила в огромном доме, гладила Снапа и Банди. Я была так счастлива, что у меня нет слов, чтобы описать вам это состояние.

Поставив последнюю точку, я отложила рукопись. Одна из моих соседок, Танюша, с любопытством спросила:

– Что ты там настрочила?

– Хочешь, возьми почитай, – сказала я и провалилась в сон.

Часа в три меня разбудил хохот. Танюшка, вытирая слезы, дочитывала последние страницы.

– Класс, – простонала она, – а продолжение будет? Дико интересно, что с этой идиоткой Дашей случится.

– Будет, – кивнула я, хватаясь за ручку, – непременно.

«За всеми зайцами» тоже родилась в больнице. Как наркоман, подсевший на иглу, я уже больше не могла не писать, меня влекло к бумаге и ручке, словно алкоголика к бутылке.

Впрочем, днем особого времени писать не было, оттягивалась я после отбоя. Игорь Анатольевич Грошев сначала сердился и упрекал меня:

– Вы же мешаете остальным спать!

Но мои соседки в один голос кричали:

– Нет, нет, пусть пишет!

Ночью я писала, а днем читала соседкам по палате вслух, потом стали подтягиваться женщины из других палат, им тоже было интересно. В конце концов Игорь Анатольевич сдался и отдал мне со своего стола маленькую лампочку на прищепке, которую я прикрепляла в изголовье кровати.