Она (Новая японская проза) - Каору Такамура

— Мальчику ведь под силу большую могилу вырыть, глубокую. А то бродячие собаки раскопают. И не сможет бедный Пим, как положено, гнить себе глубоко в земле.

Пока я работал лопатой, она держала тельце Лима на руках. Сейчас расплачется, тревожился я, но она укладывала Пима на дно ямы, укрывала его одеяльцем, пристраивала любимое печенье, засыпала сверху землей, а слез у нее не было. Даже не моргнула ни разу. Когда могила была засыпана, Она плотно утоптала землю, словно хотела этим помочь Пиму как положено гнить глубоко а яме. Натоптавшись, она в конце концов сказала «спасибо».

Вспоминая прошлое, я подумал, что в то лето было много смертей. Сперва от сердечного приступа умер старик-управляющий. Первое, что сделала наша семья, приехав на дачу, это отправилась на похороны. Потом с поля для гольфа смыло химикаты, и в болотце погибли все крабы. Как-то утром, проснувшись, мы обнаружили в умывальном тазу утонувшего мышонка. В саду засох куст кизила. Отец пил все больше и больше, признаки предстоящей зимней трагедии уже ощущались в его пьяном дыхании. Соседская курица стала угощением у нас на столе. И наконец, похоронили Пима.

Она дала кошке еще одно печенье. Кошка опять мяукнула и съела его. Принялась еще и за крошки, упавшие в траву.

— С тобой я почти забываю, что здесь все пронизано смертью.

Размышляя о многочисленных смертях того лета, я вслух произнес совершенно противоположное, но высказал свои искренние чувства.

— Это место не пронизано смертью. Это мост. Для тех, кто уйдет туда, и для тех, кто еще сюда вернется.

С этими словами она убрала печенье в карман. Кошка долизала крошки и важно разлеглась.

— Пора потихоньку возвращаться к вышиванию.

— Когда закончишь?

— Наверное, уже скоро, — немного подумав, ответила она и поднялась. Чуть притененный солнечный свет освещал ее профиль. Внезапно ее волосы блеснули золотом. Я еле удержался, чтобы не погладить их.

— Если вам надо еще что-то кому-то сказать, лучше это сделать сейчас. Скоро сознание покинет вас.

Голос врача звучал мягко, и нас с мамой миновало ощущение внезапно обрушившегося жестокого приговора.

— Я поняла, — покорно ответила мама.

— Я еще зайду потом.

Правой рукой врач погладил ее по щеке и ушел из палаты.

Мама уже не могла сидеть в кресле-каталке и грелась на солнце на веранде, лежа в постели.

— Если свет мешает, скажи. Я поставлю кровать по-другому,

— Все хорошо.

Она натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза. Я сел рядом.

Незаметно летняя жара пропала, задул сухой ветер. Окна во всех палатах были распахнуты, занавески вздувало. Было даже видно, как в комнатах гладят, чистят фрукты, причесываются. Над травой летали стрекозы.

Мама, казалось, дремала. Время от времени я наклонял к ней лицо и проверял дыхание. Иначе мне было тревожно. Я ведь совершенно не представлял себе, как наступает он, миг смерти. Приходит ли он внезапно, неожиданно или плавно и мягко нисходит на человека.

Солнечный свет щедро освещал укутанное в одеяло тело. Неестественно маленькое, ссохшееся.

Кажется, чуть протяни к нему руку — и там, в груди все замрет. Я снова приблизил к ней лицо. Легким шелестом откуда-то издалека доносилось ее слабое дыхание.

Мы сидели в комнате волонтеров. Была поздняя ночь, и за окном стояла черная тьма. За дверью никого не было слышно, только по коридору время от времени проходила ночная сестра.

— Как тихо, — сказала Она, работая иглой.

— На сегодняшнюю ночь умирающих нет, — ответил я.

Самое шумное время здесь бывало, когда кто-то из пациентов умирал. Миганье машин медицинской службы, телефонные звонки, скрежет тормозящих такси, прибывающие родственники, рыдания…

Странно, но мысль о смерти появляется лишь в те тихие ночи, когда никто не умирает.

— А ты что сидишь здесь так поздно?

— Хочу сегодня закончить. Осталось немного.

Действительно, почти все покрывало уже было расшито. Она закончила еще один узор, освободила пяльцы и снова аккуратно установила их там, где оставалась работа. Когда нитка кончалась, она доставала из красной корзинки моток и вдевала новую.

Ей всегда удавалось ловко попасть в ушко, она никогда не промахивалась и не блуждала ниткой вокруг иглы.

— Тебе не мешает, что я сижу рядом?

Она была так сосредоточена, что я забеспокоился.

— Ну что тут может мешать.

Она на мгновение подняла голову и тут же снова вернулась к вышивке. Я успокоился и продолжал наблюдать за ней.

Под рукой стояла корзинка с множеством диковинных штучек непонятного назначения. Пластмассовые шпильки, металлические защепки, какие-то палочки в форме карандаша, маленький прозрачный футлярчик — все аккуратно на своих местах. На каждой, даже самой маленькой, вещичке — ее название.

Минуло уже двадцать лет, а эта корзинка совсем не постарела. Красная краска на ней не поблекла, металлический замочек блестит, отчетливо видны все надписи.

Вот так и Она ничуть не изменилась. Конечно, Она стала взрослой, но вдруг в какой-то момент превращалась в ту девочку, что была в моей памяти. В этом не было ничего неестественного, скорее это было приятно.

Вышивание покрывала шло к концу. Перерывов в узоре уже почти не было. При мысли, что она вот-вот сделает последний стежок и ее пальцы остановятся, на душе становилось тоскливо. Мне хотелось бы всегда вот так сидеть и смотреть на девочку за вышиванием. Чтоб ничто нам не мешало, чтоб мы с ней вдвоем продолжали оставаться в событиях общей памяти, отгороженные от остального мира.

— Что будешь делать, когда закончишь?

— Вернусь домой.

— Домой?

— Ну да.

— А куда?

— На дачу.

— И что там будешь делать?

— Вышивать. Я так решила. А что мне еще делать?

Она улыбнулась. И в последний раз продела в иглу нитку.

В четверг во второй половине дня мама умерла. В тот день была замечательная погода. Прилетевший из Лондона брат взял на себя все хлопоты по похоронам. Помогли и сотрудники хосписа. Один за другим со словами утешения подходили знакомые больные.

Единственное, чем сам я занимался в тот дань, это блуждал по всей больнице в поисках Ее. Я понимал, что есть более важные дела. Нужно пойти к администратору и заняться счетами, связаться с родственниками… Но для меня важнее было еще раз убедиться, что есть Она. Чувство скорби об умершей матери и мысли о Ней были для меня неразделимы.

Ее нигде не было. Комната для волонтеров, теплица, скамейка во внутреннем дворике — все оставалось на своих местах, а Ее не было.

Комната для волонтеров оказалась тщательно прибранной, нигде не валялось ни единой нитки. Словно тот ребенок, что таился в памяти, начисто стер здесь все следы ее образа.