Лики русской святости - Наталья Валерьевна Иртенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Восстановление патриаршества произошло в России как нельзя более вовремя. Дальнейший ход истории показал, что патриарх Тихон оказался именно тем человеком, который сумел провести Церковь между Сциллой и Харибдой – спасти от разрушения безбожниками извне и отвести угрозу саморазрушения. Без его удерживающей и направляющей воли, без его смирения перед тем, что должна была испытать вся Россия по воле более высокой, Божьей, без его личной стойкости, без его любви, наконец, не делившей паству на белых и красных, а себя готовой принести в жертву, – без всего этого большевикам понадобилось бы гораздо меньше усилий и ухищрений, чтобы сначала расколоть Церковь, а потом одним махом добить.
«Всё промыслительно, – говорил перед смертью митрополит Антоний (Храповицкий), один из трех кандидатов в патриархи, ставший затем главой эмигрантской Русской Зарубежной Церкви. – И Промысел Божий проявился в том, что патриархом в такое время оказался Святейший Тихон… Я бы мог погубить нашу Церковь», – почти со слезами добавил он тогда.
«Смиренный Тихон»
Новая власть, называвшая себя народной и советской, еще отнюдь не контролировала всю страну и даже некрепко пока что сидела в государственных креслах. Ей только предстояло ложью и посулами завоевать признание большинства народа и террором заставить молчать остальных. Но она уже знала в лицо своего главного врага, спинным мозгом чуяла основного конкурента в своей борьбе за людские души. Большевики готовились убивать и убивать, не стесняясь озвучивать это намерение. Следовало вырезать одну часть народа руками другой части. И эту другую часть надо было сделать абсолютно бесчувственной и глухой к голосу совести, который у православных зовется страхом Божьим. Требовалось уничтожить Церковь, назойливо напоминавшую о заповедях и Христе, не благословлявшую пускать людей в расход, экспроприировать экспроприаторов, веровать в Марксово «истинное учение» и проводить «социализацию» женщин. Иными словами, убивать, грабить, впадать в язычество, сеять блуд и разврат.
Поспешность, с какой красные комиссары пошли атакой на Церковь, выдавала их с головой. Любой мог, не особенно задумавшись, понять, какими способами они намерены строить свое государство. Но, как свидетельствовал патриарх Тихон в декабре 1917 года, «затемнились в совести народной христианские начала строительства государственного и общественного… неистовствует безбожный дух мира сего». И уже немногие могли различить ложь и истину, закон и беззаконие, грех и доблесть, справедливость и человеконенавистничество. С первых же шагов святителя Тихона в качестве главы Церкви большевистская диктатура восприняла его как своего персонального врага – именно потому, что он учил отличать черное от белого, добро от зла и к его голосу прислушивались мятущиеся граждане России.
В последние месяцы 1917 года власть издала несколько декретов и постановлений, урезавших права и имущество Церкви. Последним аккордом этого безумного года стал опубликованный проект декрета об отделении Церкви от государства. Озаботиться этим отделением намеревалось еще Временное правительство, но воплотить идею довелось большевикам.
В начале января советское правительство получило письмо-предостережение от митрополита Петроградского Вениамина: «Осуществление этого проекта угрожает большим горем и страданиями православному русскому народу». Ответным ходом Совета народных комиссаров стало спешное принятие 20 января декрета «О свободе совести», которым Церковь, как и другие религиозные общины страны, отделялись от государства, лишались прав юридического лица, возможности учить детей Закону Божьему и любой собственности. Церковное имущество было объявлено «народным достоянием», которое местные власти могли соизволить передать верующим в бесплатное пользование, а могли и отнять. Как будто не народ веками жертвовал свои кровные на строительство и украшение храмов, монастырей, икон, на церковную утварь, книги, приюты и пр. Как будто не народ столетиями делал вклады, от копеечных до огромных, на помин души или для молитв о живых, вверяя Церкви себя и своих близких, делясь с нею своими заботами, радостями и горестями. И как будто не этот же народ был встревожен, возмущен и оскорблен тем, с какой наглостью собираются отнять у него его достояние, ободрав до нитки Церковь. Сразу после обнародования декрета в московских храмах стали раздавать листовки с разъяснением его сути: «…На Св. Церковь открыто гонение… Из Руси святой хотят сделать Русь сатанинскую… Уже началось исполнение этого преступного декрета, уже начали местами отбирать церковное достояние, захватывать даже и церкви, а священников изгонять и убивать…»
Впрочем, еще до официального лишения Церкви всех прав (по выражению одного докладчика на Соборе, Церковь была приравнена к каторжнику) власть и те, кто прикрывался ею как мандатом на безнаказанность, вовсю пользовались «свободой совести». В январе солдаты пытались с оружием захватить в Петрограде Александро-Невскую лавру – но на ее защиту встали православные, отбив атаку. Там же и тогда же большевики наложили руку на денежное имущество Синода. Действия столичных комиссаров по всей стране копировали местное начальство и разнузданная, никому не подчинявшаяся солдатня.
В эти дни, 19 января, патриарх Тихон пишет свое знаменитое послание к пастве, к тем, кто еще хоть в малой степени считал себя православным. Пишет, не дожидаясь начала второй сессии Собора, чтобы ответственность за это категоричное обращение целиком лежала на нем одном, не затрагивая соборян. Очевидно, было ясно, с какой яростью отреагируют большевики на слова патриарха, всего лишь исполнявшего долг пастыря. В Послании говорилось прямо: «Гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани». И далее – об «ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей», совершаемых «с неслыханною доселе дерзостию и беспощадною жестокостию»; «власть, обещавшая водворить порядок на Руси, право и правду, обеспечить свободу и порядок, проявляет всюду только самое разнузданное своеволие и сплошное насилие над всеми…».
К безумцам, «извергам рода человеческого», совершающим кровавые расправы и разбой, патриарх взывал: «Опомнитесь… Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной». Далее он изрекает формулу отлучения от Церкви – анафему: «Властью, данной нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви православной». А тех, чья вера крепка, патриарх звал: «Станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей» – Церкви. Звал на подвиг веры, понимая, что, встав на путь гонения христиан, подобно римским императорам-язычникам, большевики не остановятся ни перед какой кровью: «А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас… на эти страдания вместе с собою».
В атмосфере абсолютной вседозволенности эти обличающие слова были как горсть колючего льда за шиворот – но лишь для тех, кто еще мог воспринимать их не до конца угоревшей душой. Именно на таких и было рассчитано послание. «У Церкви нет более сильного оружия, чем отлучение», – сказал один соборянин. Ведь подобного рода людей, не совсем еще утративших страх Божий, немало встречалось и среди большевиков, в различных органах власти. Их еще можно было удержать от падения в бездну зла. Но послание должно было отрезвить также тех, кто еще надеялся на выгоды от советской власти, поддерживал ее своим молчанием. «Страшно, – говорил другой член Собора, – что мы… являемся свидетелями того, как повсеместно кучка негодяев, на глазах множества других людей, совершает злодейства, терзает, мучает, производит самосуды,
