Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

Принятые в отношении нас меры предосторожности были настолько внушительны, что 190 безоружных офицеров, очевидно, казались англичанам хорошо вооруженным полком.

Однако, угнетенность духа не мешала усиленной мозговой деятельности. Всевозможные проекты побега то угасали, то снова вспыхивали.

Не было сомнения в том, что прыжок из быстро идущего автомобиля был почти равносилен самоубийству. Но и такая смерть была для нас лучшим выходом в нашем положении.

Начал присматриваться к нашей охране. Три английских солдата — почти юноши; физиономии чрезвычайно добродушные. Попробую говорить с ними. К счастью, они оказались знакомыми с немецким языком, на котором я к ним и обратился.

Первоначально разговор вертелся вокруг моих вопросов об их именах и семейном положении. Затем я незаметно перевел разговор на темы международной политики. Предварительно я угостил их сигаретами и подарил каждому из них по 10.000 хорватских кун.

Упоминание о Сталине вызвало у них одобрительные возгласы: «Сталин гуд». Но, когда я им возразил и назвал Сталина бандитом, то они не только не проявили неудовольствия, но даже так же улыбались и одобрительно кивали головами, как и в первом случае.

На мой, прямо поставленный вопрос, как нам избежать репатриации, солдаты предложили нам дорогой бежать: в десяти километрах отсюда подъем в горах настолько крут, что автомобили будут идти самым тихим ходом. Вот на этом подъеме, по их мнению, нам удобнее будет бежать. Стрелять по нам они, безусловно, будут, но целиться станут выше наших голов.

Подается сигнал к отъезду. Скорбный кортеж двинулся. Сердце екнуло, однако, мысль о возможности побега поддерживала необходимую бодрость.

Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. Причина остановки нам неизвестна. Проходит 30 минут томительного ожидания. Наконец появляется в хвосте колонны группа военных с английским майором во главе. Приятным сюрпризом для нас было улыбающееся лицо майора Островского, ранее увезенного, по приказанию генерала, на расстрел.

Группа подходит к каждому грузовику и производит какой-то опрос сидящим в них офицерам. Наконец, подошли и к нам.

Спрашивают о месте проживания с 1920 года и до начала второй мировой войны; то есть комиссию интересовало, принадлежит ли опрашиваемое лицо к старой эмиграции, или же является выходцем из Советского Союза.

Майор Островский ободряюще кивает нам головой и как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, явится нашим спасением.

Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письменского и хорунжего Химина, назвались старыми эмигрантами.

Мои аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.

По установлении их советского гражданства, им было приказано немедленно перейти к группе в 130 человек.

Последние, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не допрашивались.

По просьбе майора Островского, из первой группы был переведен к нам наш дивизионный священник о. А. Затем наши грузовики были возвращены в лагерь, в котором мы ночевали, а 1-я группа была направлена в сторону Граца, за которым начиналась советская зона.

Узнали от австрийских бауэров-очевидцев, что судьба первой группы и всех казаков оказалась трагической: в Граце англичане передали их представителям советской власти.

Офицеры и казаки, в тот же день, были поставлены перед глубокими окопами, специально, по приказу советского командования, выкопанными австрийцами, и расстреляны из пулеметов.

В лагере Вайтенсфельд мы своих вещей уже не нашли: они были подобраны либо англичанами, либо жителями близ лежащих сел. Но это обстоятельство нас нисколько не огорчило. Радость спасения была сильно омрачена мыслью о гибели наших друзей и соратников и недостаточной уверенностью в своем собственном спасении.

Часа через два по прибытии в лагерь, снимается стража, убираются пулеметы, и широко раскрываются ворота.

Нам объявили о том, что мы свободны — это нами воспринимается с большим недоверием. Наступает реакция. После сильного нервного напряжения, почувствовалась невероятная усталость, как после тяжелой физической работы. Однако, полного душевного покоя мы не ощущали: все ожидали новых сюрпризов.

Еще через час, один за другим, въезжают грузовики и выбрасывают нам в огромном количестве всевозможное продовольствие (муку, сахар, галеты, жиры и пр.).

В 5 часов вечера подъезжает легковой автомобиль с английским офицером и двумя дамами в сербской военной форме. Одна из них, по имени Ара — русская, старая эмигрантка из Белграда, а другая — сербка.

У Ары среди нас оказались знакомые по Белграду (майор Островский, есаул Антонов и другие). Завязался оживленный разговор.

Ара записала наши фамилии и чины и обещала устроить нас на постоянное (относительное) место жительства в район расположения Русского Охранного Корпуса.

Поверив в то, что грозившая нам опасность выдачи Советам миновала, мы решили немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.

Молебен был отслужен в единственном, еще не достроенном, деревянном бараке. Служил о. Адам, монах с длинной, седой развевающейся бородой, бывший есаул Войска Кубанского. Быстро составили импровизированный хор, в котором приняли участие и три остальных священника: о. Федор Власенков, о. Георгий Трунов и бывший дивизионный священник о. А.

У многих, во время молебна, тихо струились из глаз слезы.

Ночь спали спокойно. Утром нам навезли еще продуктов, которые мы не знали, куда девать.

В 12 часов явился английский майор и сообщил, что, по приказанию английского военного командования, в 4 часа дня, нас из лагеря вывезут в западном направлении, на соединение «с вашими друзьями — белогвардейцами», а для того, «чтобы вы были спокойны и не подумали, что вас направляют к Советам, в автомобилях будет отсутствовать какой бы то ни было конвой, а единственный англичанин — шофер не будет вооружен».

Когда к 4-м часам дня нам были поданы грузовики, мы, не без опасения, разместились в них, решив, в случае поворота на восток, выбросить шоферов из автомобилей и самим двигаться на запад.

Отъехали. Вздох облегчения: едем на запад. Вскоре наша колонна была остановлена английским офицером, вручившим шоферу какие-то бумаги.

В 5 часов дня подъезжаем к австрийскому населенному пункту. Навстречу нам подходит группа русских офицеров в немецкой форме с нашитыми на рукавах надписями РОА. Оказывается, мы прибыли в штаб Русского Охранного Корпуса, расположенного в Клейн Сант Вайт.

Полковник Рогожин, командир корпуса, и чины его штаба встретили нас чрезвычайно любезно. Расспросили о злоключениях и, в свою очередь, сообщили, что сегодня, т. е. 30 мая, они видели отправленных в восточном направлении массу казачьих офицеров, в том числе генералов П. Н. Краснова, С. Н. Краснова, Шкуро, Соломахина и других. Это были, как мы потом узнали, обманом увезенные англичанами, под предлогом отправки на конференцию, а на самом деле в Советский Союз, офицеры (2.500 человек) казачьей, так называемой Домановской дивизии.

Так трагически закончилась эпопея этого знаменательного отрезка славной казачьей истории, когда группа патриотов, пламенно любящих свое отечество и родные казачьи станицы, встала на защиту России и всего культурного мира от невиданной коммунистической агрессии, сулящей человечеству голод, смерть, рабство и безчисленную сеть концентрационных лагерей.

Ялтинское соглашение навсегда оставит на знамени свободолюбивых демократий позорное пятно гибели храбрых воинов и наложит моральную ответственность на совесть Европы и Америки за непростительную ошибку, допущенную их государственными руководителями.

А. Сукало.

22-го июня 1946 года. Лагерь Келлерберг. Австрия.

КОНЕЦ ВИКТРИНГА

Еще одна заря после бессонной ночи. Все тело ныло. Казалось, что вот сейчас, если бы не нужно было ехать, заснула бы, как убитая, но за мной пришел поручик Ш.

Пошли к майору, который устроился в том же доме у австрийских «бауэров», в котором уже жила жена командира полка и сестра милосердия Ленни Ганле.

На английском языке, скрепив полковыми печатями, майор нам выдал удостоверение-путевку. В ней говорилось, что мы едем в Виктринг для связи с немецким комендантом, старшим над военнопленными этого района, полковником 3. Нам дали «Опель», который был в большем порядке, чем «Тришка». На всякий случай, не зная, когда вернемся, захватили с собой хлеба и консервов на два дня. Нам дали некоторую сумму денег в марках. Майор предложил нам сделать, после посещения Виктринга, небольшую вылазку по дорогам, по которым могли провезти русских. Он не терял надежды, что где-то мы откроем след «Варяга», желая узнать о его судьбе и одновременно боясь, что он тоже находится среди выданных советчикам.