Форсирование романа-реки - Дубравка Угрешич

– Прекрасная цитата, месье.

– Вы становитесь несносным всезнайкой, Рауль, – заметил господин Жан-Поль Флогю, шутливо погрозив пальцем.

– Простите, месье.

– Но разве не цитата все, что нас окружает, дорогой мой Рауль? Весь наш мир – это не что иное, как цитата из какого-то другого мира, а наша жизнь – цитата из чьей-то другой жизни. Этот факт, к счастью, отнюдь не мешает нам наслаждаться, напротив… – посмеиваясь, заключил Жан-Поль и положил свою ладонь на сильную, теплую руку Рауля.

10

Все прошло гладко и безболезненно. И на югославской границе, которой он больше всего боялся, и на австрийской. Он затаил дыхание, ему казалось, что сама судьба в образе молодого пограничника бесшумно ставит печать на зеленоватую страницу паспорта. Wilkommen in Osterreich!

Закрыв дверь купе, задернув занавески, сев и бессознательно выключив свет, Трошин в темноте слышал громкие удары собственного сердца. Он глубоко вздохнул и невольно произвел губами странный звук, похожий на писк. В этом писке он узнал свой страх. Зажег свет в изголовье и дрожащими руками открыл паспорт. Долго и тупо рассматривал печати, как будто пытался прочитать линии судьбы на ладони.

Поезд тронулся. Трошин снял пиджак, лег, погасил свет и закрыл глаза. Он вдыхал запах свежей наволочки и вслушивался в стук колес. Через несколько часов он будет в Вене, положит голову на плечо Сабины и забудется, забудет все… Он попытался дышать в ритме колес. Не получилось. Сердце стучало то быстрее, то медленнее. Он снова открыл глаза и слегка поежился. В нижнюю сторону верхней полки, прямо над ним, было вмонтировано зеркало. В полутьме он распознал в нем собственное отражение. Его тело на нижней полке казалось в зеркале каким-то маленьким, как будто ссохшимся, и слишком аккуратным, как в гробу. К черту, фыркнул Трошин, сел, закурил сигарету, потом вышел в коридор.

Коридор, освещенный слабым светом, был пуст. Лишь возле окна, уставившись в темноту, стоял невысокий человек. Человек оглянулся, кивнул и отодвинулся к соседнему окну. Трошин прислонился к двери своего купе и закурил. Неожиданно его охватила неуверенность, показалось, что вокруг него все больше сгущается туман одиночества.

Человек стоял не двигаясь, будто окаменев, спина его была слишком прямой, и Трошину показалось, то ли из-за темного костюма, то ли из-за повадки, что в нем есть что-то от официанта. Это ощущение «чего-то официантского» он увозил с собой еще из Загреба, оно тащилось за ним, как баржа, и сейчас воплотилось в этом незнакомом пассажире.

– Вы до Вены? – услышал Трошин собственный голос. Он сказал эту фразу по-французски и почувствовал, что краснеет. Почему он заговорил по-французски, которого почти не знал, он себе объяснить не мог. Человек любезно кивнул головой и затем, словно вопрос Трошина что-то ему напомнил, вытащил из кармана газету, развернул ее и почти исчез за огромными страницами. Трошин заметил, что на руке у него висел черный зонтик с ручкой в форме собачьей головы. На пальце был большой серебряный перстень с печаткой. Перстень никак не вязался с его общим обликом и холодно поблескивал в сторону Трошина.

В темном стекле окна Трошин снова увидел свое лицо. Оно показалось ему старым. Господи, есть ли во всем этом какой-нибудь смысл? Может быть, все-таки нужно было отказаться? Или пора наконец отбросить мысль, что хоть в чем-то есть какой-то смысл? И неужели сейчас, когда он перегрыз пуповину, ему не безразлично, будет ли он жить чьей-то чужой жизнью или умрет? Именно сейчас он «отчалил», окончательно «отчалил». Единственное, что он видит во тьме, это два бледно-серых ничего не выражающих глаза.

В коридоре было невыносимо тихо. Человек у окна неподвижно держал перед собой раскрытую газету. «Literatur Zeitung»… Кажется, Сабина говорила, что пишет для этой газеты? Трошин зевнул, скорее от напряжения, чем от сонливости, погасил сигарету, кивнул в направлении пассажира, который не мог этого видеть, и вернулся в свое купе.

Он снова лег и попытался заснуть. Перед глазами у него, в одном ритме со стуком колес, назойливо замелькали картинки. Сначала он рассматривал их спокойно, как рассматривают из окна поезда проносящиеся пейзажи… Началось с Сабины, а потом назад, картинка за картинкой, кадр за кадром вся его жизнь, как в кино. Трошин чувствовал себя беспомощным, прикованным к своему месту в этом воображаемом кинотеатре, он понимал, что этот бессмысленный фильм неизбежен, как всегда бывает во сне. А потом фильм остановился на одном кадре. Посреди пустого двора на Трубной, подняв плечи, стоит мальчик (он, Юра) и крепко сжимает в руках мяч. Ну поиграй, поиграй… – подает ему знаки мама из-за закрытого окна на третьем этаже. На подоконнике стоит стеклянная банка с вареньем из крыжовника. На банке наклеена бумажка, на ней маминым почерком написано: «Варенье из крыжовника». Ну, Юра, давай, что ж ты не играешь, говорит мама за замутившимся стеклом и смеется. Мальчик стоит неподвижно, подняв плечи и крепко прижимая мяч к груди. Очень холодно. Во дворе никого нет. В кадре, кажется, пролетает птица, но она тут же исчезает. Вдруг Трошин совершенно ясно видит, как кто-то из темноты, невидимой рукой, прожигает эту живую картинку. Мамино лицо желтеет, постепенно исчезает, вот еще осталась рука, но исчезает и она, остается банка, теперь почему-то огромная, ягоды наполняются огнем, вспыхивают и тоже исчезают, все превращается в серые, тонкие слои пепла.

Тут Трошину показалось, что все это сон во сне и что от этого сна его будит человек, стоявший в коридоре. Трошин ясно увидел его лицо. Человек склонился над ним, поднял свой черный зонтик и направил его острый конец в грудь Трошина. Это сон, а во сне не больно, подумал Трошин, но все-таки, испугавшись, прикрыл руками сердце. Конец зонтика прошел точно между большим и указательным пальцами, и Трошин почувствовал резкую боль. «Je suis un parapluie», – пробормотал Трошин фразу, которую выучил еще в детстве, в детской группе французского языка. Фильм вдруг снова закрутился, сцена во дворе опять ожила, мальчик с поднятыми плечами кивнул головой, бросил мяч и исчез из кадра.

– Эй… – просипел Трошин голосом, в котором было что-то похожее на голос его матери, какая-то ее характерная укоряющая интонация, он успел удивиться всей этой бессмыслице, а потом потерял сознание.

11

Сабина Плухар напечатала последнюю фразу и удовлетворенно потянулась.

– Пушкин! – нежно позвала она, подошла к холодильнику и налила в мисочку молока.

– Пушкин…

Огромный сиамский кот мягко спрыгнул с подоконника и бесшумно подошел к ее ногам.

– Пуш-пуш-пушкин… – ласково приговаривала девушка над котом и чесала его за ухом. Оба жмурились, кот от удовольствия, девушка от усталости. В этот момент зазвонил телефон.

– Фрейлейн Плухар?

– Да?

– Юрий Трошин не приедет…

– Как?!

– Он скончался в поезде, после пересечения границы. Инфаркт… кажется… Фрейлейн Плухар?

– Да?

– Ваш чек вы получите завтра.

– Спасибо…

– Произошла ошибка. Мы узнали о ней десять минут назад…

– Простите?

– Нужным нам человеком был Виктор Сапожников…

– Сапожников?!

– Ошибки иногда случаются, фрейлейн Плухар. Вы обо всем забудете, не правда ли?

– Да, господин Флогю.

Сабина положила трубку. Некоторое время она сидела неподвижно, потом направилась к письменному столу. Медленно вытащила из пишущей машинки последнюю страницу и присоединила ее к остальным. Потом взяла белую корректирующую пасту и везде аккуратно замазала имя Юрия Трошина. Потом на каждой странице впечатала на эти места «Виктор Сапожников». А потом опять подошла к телефону…

– …Да. У меня есть интервью. С Виктором Сапожниковым… Да… Молодой советский писатель. Очень интересно, вы увидите… Я принесу вам текст завтра утром.

Пока девушка разговаривала по телефону, огромный кот бесшумно вспрыгнул на письменный стол и лениво растянулся на разбросанных по столу бумагах. Одну лапу он небрежно положил на страницу, где Виктор Сапожников говорил:

«Sie fragen mich, wie ich das sowjetische System erlebe? Was soll man über ein System sagen, in dem die Menschen innerhalb nur einer Generation Krieg, Hunger, Gefängnis, Konzentrationslager, Lügen, Übergriffe, Korrurtion, Demagogie, Massenvernichtungen, Sklavenarbeit, Armut, Angst kennengelernt haben?… Ein Draculasystem…»

– Брысь, Пушкин? – крикнула Сабина, увидев кота на столе. Кот равнодушно перепрыгнул на подоконник. Сабина села в кресло, она дрожала, как будто ей холодно, и потирала плечо о подбородок. Ее светло-серые ничего не выражающие глаза были широко раскрыты, а по щекам текли редкие, крупные слезы.

12

Дорогой Пер!

Домой я не еду. Направляюсь на юг. Со мной Иван. Напишу о нем подробнее позже, в письме. Я чувствую себя клубком шерсти, который покатился и не знает, где остановится. Ощущение прекрасное.

13

Пипо Финк сидел в полумраке, глубоко погрузившись в кресло, и рассеянно вертел в руках бинокль Марка. Пипо увяз в грусти, как в густом клее. Глупый амер… Приехать сюда с биноклем и справочником европейских певчих птиц, три дня валять дурака и исчезнуть! Просто так. Не сказав ни слова. Cool. А ты, Пипо, отъебись…