Операция в зоне «Вакуум» - Олег Тихонов

Каждый раз, когда Алексея ставили на ноги, Туоминен совал к его глазам бумажки, для ясности разворачивал сложенный вчетверо черновик заявления в партию, а он молчал и только думал: неужели это выдержка, а не просто бессилие?..

Его вывели в поле на Пустошь. В размытой зноем синеве неба дрожал звон жаворонка, рассыпался и оседал на землю мириадами подголосков — гудела, тикала секундами мелодий трава. Он поднял голову, и глаза до черноты захлебнулись солнцем…

Тучин в эти минуты сидел у рации с готовым шифром очередного запроса об оружии. Было около полудня, когда стоявший на часах Степан привел в хлев Федора Реполачева. Даже в тусклом скотнике было видно, что Федор преодолел на брюхе не менее трех культур — рожь, овес, картофельное поле. Отряхиваясь, сообщил, что ночью на Сорокиной горе шла облава. Ночь была светлой, как день, лахтарей они увидели издали. Отряд залег в старых траншеях, а бой принимать нечем.

— И вдруг, Дмитрий Егорыч, у самой траншеи слышим голос: «Закуривай, ребята, никого тут нет». Ну, финны потоптались, посудачили и ушли себе, — Федор пожал плечами: вот такое, мол, везение, да недалече на нем уедешь. Тучину все чаще напоминали, что оружие он обещал.

— Лахтарей, Федор, вел комендант Матти Канто, — была у Тучина грустная нужда, хоть чем-то сгладить вину перед отрядом. — Он знал, докуда можно вести, докуда нельзя… Вчера предложил ему идти в наш отряд, остаться в Советском Союзе, а он только мотал головой, и я его понял… Человеку, видно, мало убеждений, ему еще и родина нужна. Какая ни на есть, а родина.

Федор пробыл в хлеву минут двадцать. Рассказывал, чего стоило вывести со Свири Вознесенскую группу, и сама собой прояснилась мучившая Тучина загадка, почему финны так усердно, прядь за прядью, перебирают горне-шелтозерские леса.

…Эвакуация оборонных рабочих с побережья Свири началась 15 июня под видом перевода на новые объекты. Предполагалось, что до Ладвы их подбросят на машинах, а там-де ждут комфортабельные вагоны специальных поездов. Но каждому, положим, ясно было: конечная остановка этих поездов Хельсинки, а в Хельсинки — размещение трофейных соплеменников по частным предприятиям и поместьям.

16-го Степан привез в Вознесенье приказ Тучина о немедленном выходе группы — любыми путями, лучше поодиночке — в расположение отряда, на Сорокину гору. С 17-го по 20-е все машины и подводы, идущие из Вознесенья на Ладву, с тем же приказом перехватывал в Шелтозере Алексей Николаев.

Стоял очень жаркий день, рассказывал Реполачев. Весь парк машин выстроили в колонну. Грузили не только людей, но и сейфы, шкафы, бумаги комендатур и полицейских участков. Машина Федора шла в колонне двенадцатой, а сзади еще штук сорок — не вырвешься. В Шелтозере, пока шоферня и полиция заправлялись в столовой, вдоль колонны прошел Николаев, и в кузовах сильно поредело.

Вся надежда на второй рейс, а в Ладве объявили, что в Вознесенье возвращаются только шоферы-финны.

— Я к начальнику автоколонны. Так и так, говорю, ни бельишка, ничего, все большевикам достанется, разрешите домой на полчасика.

— Давай, — отвечает.

За Педасельгой Федор подобрал Анну Буравову, Дусю Силину, Пашу Кузнецову и четверых ребят… А по Шелтозеру вознесенский надзиратель Хейкка уже развесил золотую паутину: «Кто не успел получить зарплату в Вознесенье, зайдите в Шелтозерский штаб полиции…» Что ты, Хейкка! Последние пожитки в кузове бросили, да в лес, через Залесье, да в Калиностров… В тот день все дороги и бездорожья вели вознесенское подполье на Сорокину гору. В Ладве простаивал поезд. По следам беглецов шла полиция.

— Хрен с ней, с полицией, — успокаивал Реполачев, — был бы, конешным делом, порох в пороховницах.

— Будет порох. — Тучин все еще верил во всемогущество крылатой «мамы». С места не сойду, пока не выколочу. А ты, Федор, вот что, — нетерпеливо подталкивал его к выходу. — Если со мной что неладное — мало ли, бывает и обезьяна с дерева падает, — в таком случае уведешь отряд на Мундуксу. Понял? И не пытайтесь выручать меня голыми руками. Пробирайтесь на Мундуксу, рисковать запрещаю.

Помог Федору опуститься через коридорное окно на картофельные гряды. Настроил рацию на прием. Связь в 12-30, с минуты на минуту.

Эфир всегда казался ему зоопарком, где все зверье в одной клетке — от комара до тигра. Он пробирался к нужной волне сквозь какофонию звуков и не слышал ни топота ног, ни криков, спиной почувствовал смятение воздуха от настежь распахнутой двери, обернулся, сорвал наушники.

— Беги, Митька, беги! — неистово кричал Степан и метался в проеме. — Беги, я прикрою! Беги ты, чертова стерва!

Бросился к окну, сдвинул мешковину — там, на дворе с ревом отбивалась от полицейских Маша. Монтонен накручивал на кулак ее волосы, она все оседала к земле, кричала: «Нету его… нету… у него в Сюрьгу уйдено… ой, в Сюрьгу уйдено.

— Ах, сволочи! — Не помня себя, Тучин бросился на сеновал. Там винтовка и три лимонки. Разрыл винтовку и три лимонки. А тут навалился на него, подмял под себя Степан: «Ты не очень, Митя… ну куда ты?» — приговаривал и плакал… Грохнули выстрелы. Дом, казалось, приподняло и бросило оземь. — Звенели стекла, с крыши сыпалась дранка.

Вот она, минуту полной отрешенности от страха. Погибал отряд. Командиров не подбросили, молодняк растеряется. Умолкнет рация, и самолеты не сбросят оружия.

Сунул Степану лимонку. В распоротую крышу забивало каленые гвозди солнце.

— Сейчас, Степа, станет тихо, и пойдут. Ты как насчет храбрости, Степа?

— Да ну.

— Живыми не сдаемся, Степа.

— Да ладно.

— Давно хотел сказать тебе… ты, братец, — ничего… тучинских кровей… с тобой кашу варить можно… мы напоследок такую кашу сварим, Степа… А гранату верни, у тебя две руки, Степа, ты винтовку бери…

«Финны обстреливали дом минут десять. Потом все стихло. Глянул в щель — финны отходят в сторону Сюрьги. Почему отходят? Поверили Маше, или им просто хотелось поверить? Конец войны… Мы выскочили в окно, что смотрит в сторону поля. Ползком, бросками, через картофельное поле, через рожь на Сорокину гору…»

Так запишет позднее Тучин. Видно, он произошел не от той обезьяны, что падает с дерева…

Глава 5

Дом Тучина обстреливали несколько раз, изрешетили так, что на полу нашли убитую кошку… Объявили, кто знает, где Тучин, да не выдаст, тот будет расстрелян без отрыва от места.

В лощине перед Сорокиной горой рухнули в папоротник. Тихо. Обдает дурманной болотной сырью. За шторой папоротника полощется на верховом ветру близкое, словно наброшенное на конусы елей небо. Голубое небо, под которым неправдоподобно все, что произошло и что могло произойти… Минута усталого бездумья. Пустота без мысли, без счета времени. Как пробуждение от жуткого сна, когда и жуть прошла, растаяла в свете дня, а сердце все еще взаправду бесится в миражных ночных тревогах.

Степку окликнул, как явь. Над хрустким папоротником высунулась голова — губы синие, будто черники наелся. Степку пробирал запоздалый озноб.

— Здорово бегаешь, — похвалил его.

— Д-да и ты не отстал.

— У меня опыт. Я еще в тридцать девятом натренировался. Я, Степка, у второй войны на побегушках, — сказал с тоскливой злостью. Видно, чем сильнее человек, тем труднее дается ему беспомощность. — Как думаешь, в чем дело… какую сволочь благодарить?

— Мартьянова! — вырвалось у Степки, не способного ни на показную черствость, ни на показную доброту.

— Думаешь, Мартьянов… он мог продать?

— Мог и продать. — А глаза виновато-щадящие, словно уравновешивающие упрек.

От Мартьянова руками и ногами открещивались в отряде Бальбин, Бутылкин, Реполачев. Кто-то припомнил его не столь давнее выступление в Шелтозере, на берегу Онежского озера в сосновом бору — с кострами, песнями, речами праздновался двадцать пятого июня Juhannus — Иванов день. Мы, финны, карелы, вепсы, — маленький народ, — говорил, якобы, Мартьянов. — будущее маленьких народов — в единстве. Пусть над каждым из нас машет крылами черный лебедь царства Туонелы и зовет в это далекое будущее. Пусть рыдает над нами мать Лемминкяйнена, но старый добрый Вяйнямейнен снова встал на лыжи, показывая нам путь…

Он и тогда впадал в туманную красивость, чтобы не оставить словесных улик. Он и теперь герой от трусости. Когда человек трусоват, да неглуп при этом, невозможно представить все те способы, при помощи которых он оберегает свою неповторимость, но каждый способ, будьте уверены, — без крайностей… Нет, Степка, Мартьянов не из тех, кто продает, когда надо купить. Другое дело, что дрожащие его руки не знают в этой торговле ни терпения, ни осторожности… Да, в полицейского он пальнул. Не мог не пальнуть. Из-за кустов — чего проще… Возможно, Мартьянова заметили и приняли за него, Тучина, — экая идиотская обуза: двойник, когда и собственная тень — роскошь… А Николаев? А что, если Николаев тютелька в тютельку угодил на стрельбу… И не успел избавиться от записки?