Надрывы - Михаил Дубаков

Он посидел, задумавшись, еще пару минут, потом решительно встал и покинул Академическую библиотеку. Вороной конь галопом унес его на запад. Там жил Эркон дар Строрк, единственный, по мнению Аркина, кто мог хоть как-то помочь, хоть что-то выяснить.

Ночная столица безмятежно спала. Мерно гремели колотушками ночные сторожа, наполняя спокойствием души законопослушных граждан. Бряцали амуницией редкие патрули городской охраны, окончательно убаюкивая самых недоверчивых и осторожных.

Аркин любил ночь. Он и сам не мог объяснить, почему вдруг в нем развилось такое восторженное чувство по отношению к столь мрачному времени суток. Именно ночь, не закат, не рассвет, не мягкие сумерки, а глубокую, глухую ночь, желательно безлунную, что бывает исключительно редко. Аркин наслаждался ночной скачкой, пришпоривая коня. Томное спокойствие ночи притупило чувство тревоги, но эта расслабленность была притворной, завлекающей, она могла в любой момент исчезнуть, разодранная в клочья стремительным когтем хищника. Но сейчас, именно сейчас, Аркин просто скакал, выбросив на время из головы все неразрешимые загадки, волнения, опасения. Он просто скакал в ночь.

А в окрестных домах мучимые бессонницей недоумевали, кому это в такое время понадобилось скакать по улице. Они еще долго прислушивались к удаляющемуся перестуку подков о камень, воображая, что этот ночной всадник, должно быть, во что-то замешан… И это что-то уж больно нечисто… Они многозначительно складывали в трубочку губы и кивали головами в ночных колпаках, а потом старались заснуть. Но сон приходил к несчастным только под утро, когда глухая ночь нехотя обретает краски.

***

Есть что-то величественное в буре. Особенно, когда нет ничего, кроме песка. Буря в пустыне. Свирепый ветер неистово рвет вальяжные барханы и с диким посвистом расшвыривает их, словно надеется что-то обнаружить под их телами. Мелкий песок заменяет воздух, закрывает небо, и лишь бледный, призрачный солнечный диск напоминает о том, что конец света еще не наступил; но всякий раз погонщики караванов, укрываясь от бури, неистово просят всемилостивого бога пустыни пощадить этот мир. В их разумении конец света — это когда неистовая пустынная буря на протяжении недели погребет все живое под толщей песка, а бог пустыни сотворит новый народ из останков самых преданных ему людей, наделив их бессмертием. Каждая буря вселяла ужас в их сердца, а вдруг именно сейчас решил Пха-Тека, бог пустыни, покарать их всех за недостаточное рвение? Вдруг именно сегодня его терпение лопнуло, достигнув предела? Страшно, судорожно страшно становиться, когда песок закрывает солнце. Сердце неистово колотится, а запекшиеся, изъеденные знойным ветром губы шепчут слова древней молитвы. Пха-Тека строг, но милосерден, верующие возродятся бессмертным народом, и бесконечное благоденствие ждет его. Но когда песок закрывает солнце, все благочестивые помыслы путаются в паутине страха, а сам страх, этот чудовищный, всеобъемлющий паук, не спеша, но основательно пеленает жертву и готовится всадить в нее свои ядовитые клыки. Когда разум, под действием страха, сворачивается в маленький трепещущий комок, человек превращается в дрожащее бессловесное создание, не способное мыслить.

Пятеро погонщиков, скрючившись под полотняными накидками, неистово молились, стараясь хоть как-то успокоить себя, а заодно и всемогущего Пха-Теку. Ветер, тем временем, продолжал свою бесполезную, на первый взгляд, работу — расшвыривал барханы. Но вот показался какой-то камень. Ветер обрадовано подналег, и через четверть часа из песка выросла древняя, как сама пустыня, гробница. Удовлетворенно погоняв песок еще минут двадцать, ветер затих, удалившись на заслуженный покой.

Погонщики робко выглядывали из-под накидок, сплевывая и осторожно протирая слезящиеся глаза. Один из них обернулся и изумленно вскликнул — в десятке метров угрюмо возвышалась угловатая, потертая временем, но совершенно целая гробница. Бывали в пустыне неожиданные находки, но чтоб такое…

Погонщики, тихо перешептываясь, осторожно приблизились к массивному сооружению, его стены образовывали четырехконечную звезду, а намеков на вход не было совершенно. Странный темно-серый камень, из которого были сложены стены, оставался совершенно холодным, несмотря на пекущее солнце. Погонщики медленно обошли гробницу, внимательно приглядываясь, в надежде отыскать вход, но ничего похожего на него не было. Лишь нежно-голубой кирпич правильной прямоугольной формы выделялся на сером фоне сплошной стены. Один из погонщиков осторожно дотронулся до него, желая лучше изучить, и тут же в страхе отпрыгнул: с тяжелым уханьем фрагмент стены словно провалился под землю, открывая боязливым взорам высокий, но узкий, не более метра шириной, проход.

Погонщики переглянулись между собой и залепетали на своем гортанном языке, споря.

"Там злой живет дух! — горячо уверял один. — Он нас убьет всех!"

"Нет, там только сокровища какого-то древнего правителя…" — успокаивал другой.

"Да, и охраняет дух их!" — сделав страшные глаза, отвечал первый.

"Может, сам Пха-Тека послал дар нам?" — с надеждой с сомнением шептал третий.

"Пта-Теха строг, он не шлет даров неправедным, а мы не чисты помыслами!" — многозначительно заявил четвертый.

Пятый погонщик, его звали Хайф, ничего не говорил, он молча встал пошел к гробнице, просунулся в узкий лад и исчез из поля зрения остальных. Они тупо проводили его взглядами, а потом алчность пересилила страх: перегоняя и отталкивая друг друга, шумной гурьбой они ворвались внутрь.

Здесь было прохладно. Зной пустыни, казалось, остался далеко, так далеко, как только возможно. И пришло чувство безопасности. А воздух… Воздух, кристально чистый и свежий, так живительно ласкал изголодавшиеся легкие. Погонщики с наслаждением вдохнули прохладу и осмотрелись.

Посреди помещения стояла прямоугольная цельнометаллическая глыба, на которой, вытянув руки по швам, лежал скелет. На первый взгляд, он ничем не отличался от человека, но, присмотревшись, можно было без труда уловить существенные отличия: на худых удлиненных кистях рук было всего по три пальца, а глазницы и скулы черепа казались чрезмерно узкими для человека.

Все помещение отличалось строгостью и было выдержано в голубых тонах. На гладких стенах не было ни единого украшения, пол был совершенно сплошным, без мозаики и даже без стыков. Да и на скелете кроме кольца и амулета ничего не было. Над черепом неведомо когда погребенного существа непостижимым образом, прямо в воздухе, висела изящно изогнутая сабля: бледно-голубое лезвие клинка просвечивало сквозь прозрачные ножны, простая удобная рукоять в качестве украшения имела единственный сапфир средних размеров.

Хайф осторожно подошел к скелету и нагнулся над ним. Амулет, аккуратно покоящийся на солнечном сплетении, привлек его внимание: иссиня-черная квадратная пластинка с четырьмя ярко-голубыми звездами-алмазами, словно кусочек ночного неба широты Альстрема, древней и давно разрушенной столице высоких эльфов. Хайф не знал созвездий, но сведущий человек тотчас узнал бы в этих четырех алмазах созвездие Четырех, как называли его сами эльфы, а самая тусклая звездочка носила название Альган, Крепчайшая, в вольном переводе. Но Хайф не знал созвездий, и амулет показался ему просто вычурным украшением.

На мизинце скелета было кольцо. Желтое, со сложным темно-синим орнаментом и маленькими алмазами. Орнамент причудливо и гармонично огибал четверку алмазов, расположенных явно асимметрично. Если бы Хайф умел считать и измерять расстояние примитивной линейкой, он мог бы провести несложный эксперимент: поставив амулет на нижнее ребро и спроецировав звезды-алмазы на лист бумаги, он мог бы померять расстояния между точками-проекциями, впрочем, измерять нет надобности. Просто взяв кольцо, совместив самый тусклый алмаз в кольце с проекцией звезды Альган и начав катить его по прямой, на которую были спроецированы остальные звезды, он непременно заметил бы, что каждый алмаз кольца точно совпадает со звездой-проекцией. Но Хайф был совершеннейшим невежей в области математики и ему никогда бы не пришло в голову проделать такую хитрую и неочевидную вещь.

Сабля больше всего занимала Хайфа. Он, как зачарованный, коснулся рукояти и тут же отдернул руку, но ничего не произошло, величественный клинок все так же спокойно покоился в воздухе. Осмелев, Хайф взялся за рукоять и осторожно вытащил саблю из ножен; лезвие засияло уверенным светом, умиротворяя и наполняя душу ощущением… каким-то странным, непонятным ощущением, Хайф никогда раньше не испытывал ничего подобного… Сила… нет… не сила, но что же? Непобедимость… вряд ли… смелость, отвага, величие… нет, это все не то, не то… Значимость! Да! Впервые в своей никчемной, серой жизни Хайф почувствовал собственную значимость, он прямо-таки наслаждался ей, сжимая во внезапно окрепшей руке древнюю саблю.