Власть без славы - Иван Лаптев

Поучительной была и работа с американскими парламентариями напрямую. Люди старшего поколения, уверен, помнят телемосты между Верховным Советом СССР и конгрессом Соединенных Штатов Америки. Вместе с нашим выдающимся международником, тогда заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС, В. В. Загладиным я участвовал во втором таком телемосте. И первый раз испытал на себе приемы открытой, публичной, хотя, по сути, хамской, политической схватки, которую с первых слов навязали нам сенатор Мойнихэн и конгрессмен Хойер. Мы прилично разругались с ними, и тем большим было мое удивление, когда я получил благодарственную телеграмму от Мойнихена. Хойер же сам приезжал ко мне трижды.

Уже тогда в крестьянской моей душе зародилась мысль: что-то не так в нашем общении с «братьями» по ту сторону Атлантики. Я начал наблюдать за этим с особым вниманием. А вскоре встретил и стал сопровождать конгрессменов Д. Фэссела и У. Брумфилда — демократа и республиканца. Фэссел возглавлял тогда в Конгрессе комитет по международным делам, причем возглавлял много лет. Брумфилд же слыл ярым противником разоружения и переговоров на эту тему.

А Советский Союз именно эта тема больше всего интересовала. Заканчивался срок нашего одностороннего моратория на ядерные испытания, надо было точно знать позицию американской стороны: поддержат они продолжение запрета на взрывы или же будут продолжать свои испытания, как раньше, не оставляя нам иного выбора.

Американская «пара» прилетела, как обычно, с женами, на компактном, но очень комфортабельном и «дальнелетном» самолете — Атлантический океан он мог перекрыть без посадки в оба конца. На нем мы улетели в Ленинград, где в гостинице «Балтийская» я и получил ответ на вопрос о моратории. Картина была, конечно, достойна кисти больших художников.

…Четыре часа утра. Жены конгрессменов давно спят. За столом в «штабном» номере четыре человека — два американца, переводчик и ваш покорный слуга. Охранники, прилетевшие с конгрессменами, заботливо подливают виски, достают из холодильника лед и содовую. Я в десятый раз пытаюсь объяснить, что для Америки продление нашего моратория — колоссальный шанс. Кое-что смысля в глобальной экологии, читаю короткую лекцию о том, что ядерное оружие не нуждается в ракетной транспортировке, его можно взорвать в любом месте, результат все равно будет планетарным. Просто одни погибнут раньше и сразу, другие — позже и в муках. Какой тогда смысл Америке гнать свои испытания? Вот шанс: мы продлеваем мораторий на них, вы к нему присоединяетесь. Логично? Политически целесообразно?

Фэссел и Брумфилд непробиваемы. Мы провели вместе уже два дня, у них была возможность убедиться, что мы не «темним»; хотя, наверное, я несколько превышал свои полномочия, я их всегда превышал, когда видел, что речь идет о проблеме, важной для нашей страны. Но — молчат. Я начинаю снова, предварительно сказав тост за «простых» граждан Соединенных Штатов. Наконец, опытнейший Фэссел не выдерживает:

— Да взрывайте вы, мистер Лаптев, что хотите! А мы — как взрывали, так и будем взрывать! Ваш мораторий — это ваш мораторий. Вы его объявили, вы его можете прекратить. Соединенные Штаты в этом не участвовали и участвовать не будут.

На всю жизнь я запомнил это американское: «мы — как взрывали, так и будем взрывать!» Ответ, что называется, исчерпывающий, хотя и отнюдь не в дипломатической упаковке. Утром, в 9 часов, поехали на Пискаревское кладбище.

Таких встреч и переговоров было немало, так что обстановка вокруг нашей страны и умение западных политиков «педалировать» на разных вопросах, в первую очередь на правах человека, были мне достаточно ясны.

Первоначально работа над законопроектом в выездах и въездах шла спокойно. По поручению Горбачева я провел совещание с большой группой руководителей и представителей министерств и ведомств — МВД, МИДа, КГБ, Таможенной службы, Минфина, Госплана, МПС, Аэрофлота и других. Позиция вроде бы была единой — закон нужен, работу над ним следует ускорить, принципиальных возражений ни у кого не было.

Это дало возможность подключить к работе над проектом самых квалифицированных депутатов — Ф. М. Бурлацкого, Н. Н. Гриценко, С. А. Азарова, В. Г. Кучеренко, наладить международные консультации. Постоянно мы обращались к консульскому управлению МИДа, к Министерству юстиции, в Государственный комитет СССР по труду и социальным вопросам — надо было предусмотреть какую-то правовую защиту людей, которые будут выезжать, скажем, на заработки, конвенций о защите прав трудящихся — мигрантов мы к тому времени не только не ратифицировали, но даже и не знали. Все шло, как говорится, по плану.

В октябре 1990 года Верховный Совет принял Закон о выездах и въездах в первом чтении. Замечаний было много, но, когда мы с председателем Комитета по международным делам А. С. Дзасоховым и председателем Комитета по законодательству Ю. Х. Калмыковым проанализировали их, оказалось, что в основном это технические моменты, коренной переработки проект не требует. Мы договорились оперативно готовить его на обсуждение, и 23 ноября 1990 года два председателя комитетов внесли его на второе чтение уже с учетом замечаний.

Тут-то он и застрял. Те самые министерства и ведомства, которые поддерживали его на первой стадии, вдруг заговорили о том, «какова цена вопроса». Оказалось, что у таможни не хватает пропускных пунктов, у железнодорожников мало вагонов и большие трудности с их перестановкой на европейскую колею, гражданская авиация нуждается в новых самолетах, а Минфину не хватит валюты (обменивали тогда всего лишь по 1000 рублей). Пошли справки о неминуемых очередях на выезд, кто-то подсчитал, что ждать людям придется не менее года. Потом заговорили, что и паспортов-то у нас не хватит, и ОВИР захлебнется, и погранслужба не справится. И все проводили цифры необходимых затрат, гигантские цифры. Другими словами, по бюрократическим коридорам и кабинетам прошел какой-то сигнал, который очень удачно совпал с ведомственными устремлениями получить «под закон» дополнительные ассигнования. Поэтому и запрашивали с огромным запасом — урежут, дескать, но хоть что-то дадут.

Стало ясно, что надо как-то систематизировать эти ведомственные оценки, чтобы их можно было либо принять, либо аргументированно отклонить. Я обратился в Госплан СССР. Академик С. А. Ситарян, бывший тогда первым заместителем председателя этого почтенного учреждения, через пару недель прислал мне объемистую справку. Привожу ее полностью как пример того, какая гигантская работа сопутствовала принятию Закона о выездах и въездах (собственно, все законодательные акты готовились так же) и какие ведомственные амбиции возникали в то время на, казалось бы, нейтральной почве.