Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Я помню: однажды, когда Нете было три года, мы шли с ним по улице, и он попросился пройти, держа равновесие, по забору одного из домов — полоске шириной в несколько сантиметров, всего-навсего. У него было тогда безумное увлечение, которое и нас доводило до безумия, — он не мог миновать забор, чтобы не попросить разрешения пройти по нему. Вот и тут он потребовал: «В последний раз» — и пообещал «Последний, и все».

Эйтан поднял его и поставил на забор, дал ему руку и пошел рядом, и я увидела, что он улыбается.

«А сейчас пусть мама даст тебе руку, — сказал он, пройдя с ним несколько шагов, а мне шепнул: — Ты только посмотри, какое у него чувство равновесия — он совсем не держится за руку, ему достаточно одного прикосновения».

Как же его звали, этого проклятого слона у Киплинга? С ума можно сойти!

Ну, не важно. Я положила руку на грудь Эйтана, и он тоже оперся на меня — чуть-чуть, но я почувствовала, какой он холодный. Холодный тем холодом, который, как я поняла лишь несколько месяцев спустя, возвещал об угасании огня, об исчезновении золота, о той мертвенной белизне, что поднимется снизу, и поползет наверх, и выбелит его кожу.

И тогда, убедившись, что Эйтан стоит устойчиво, дедушка тоже начал раздеваться. Я была потрясена. Он никогда раньше не раздевался при мне и даже меня упрекнул однажды, что я хожу неодетой при Нете.

— Но ему всего четыре года, — сказала я ему тогда.

— Все равно это непорядок, — настаивал он. — Сын не должен видеть свою мать без одежды.

И вот сейчас он раздевался передо мной и рядом со мной, а ведь мне уже не четыре года, и я не маленькая девочка. Но он раздевался так спокойно и так естественно, как женщина обнажает грудь перед посторонними мужчинами, когда ей нужно покормить своего младенца, хотя никогда не обнажилась бы так в других обстоятельствах.

Я посмотрела на него, на нашего старого праотца. Не уставилась, упаси Бог, но посмотрела. То был первый и последний раз, когда я видела его обнаженным, и я пожалела, что не видела его таким в его молодые годы, и поняла, как выглядел бы Нета, если бы дожил до этого возраста.

Я опять прочту, с вашего разрешения, из своей тетрадки — то, что я записала в нее тогда: «Она обвела взглядом все его тело, открывая для себя эту неведомую землю со всеми ее хребтами и равнинами, мертвыми зонами и запретными городами. На этом старом теле еще приметны были маленькие, четкие и трогательные островки молодости: гладкая сильная спина под морщинистым затылком и покатыми плечами, мышцы больших сочных икр под бедрами, которые уже окостенели, отощали и утратили форму, и неожиданная, упругая выпуклость ягодиц».

Смешно. Обычно у мужчин зад стареет первым. Не то чтобы я когда-нибудь видела представительную выборку мужских задов, но вы же знаете, как женщины рассказывают одна другой. Я как-то слышала — одна женщина сказала другой, что для нее мужчина, у которого «умер зад», все равно что мертвый. А другая ответила: «Мой муж мог бы уже сейчас отсидеть траурную неделю по своему покойному заду, если бы у него еще было на чем сидеть». Но Эйтан сказал мне однажды, когда у нас зашел об этом разговор: «Какая разница? В повседневной жизни хозяин зада все равно не может установить с ним зрительный контакт». Я с удовольствием рассказала бы вам еще парочку смешных историй о мужских задах, но мы с вами сейчас, если помните, в самом разгаре похорон, так что вернемся к подобающему тону.

Я смотрела на тело моего дедушки и думала, что у меня, на моем теле, можно, наверно, увидеть обратное — маленькие островки старения еще молодого тела. Мне было тогда двадцать девять лет, но я уже замечала там и сям начало морщинок и уже не раз находила пару седых волосинок в своих черных волосах. Когда эти волосинки появились впервые, я подумала: «Как жалко, что моя мама их не видит». А сегодня я думаю о том, что уже никогда не увижу седые волосы на голове у Неты или другого моего мальчика, потому что другой уже не родится у меня никогда.

Интересно, правда? Интересно, что думает человек, когда видит первые седые волосы на голове своего сына или дочери? Что это для него — первые плакальщики, неслышно отпевающие его самого? Или, может быть, такие маленькие предупредительные флажки на пути к его собственной смерти? Но тогда, в душевой, я вообще ничего такого не думала — там были не мысли, а какие-то крохотные вспышки озарения и понимания, которые с огромной скоростью проносились в моей голове. Нет, нет, не пугайтесь, Варда, это я постучала по столу, потому что вспомнила. Кала Наг — вот как звали того слона у Киплинга. Кала Наг — это черный змей по-индийски, точнее — на хинди, так называется их язык. Я же говорила вам, что оно всплывет! И вот, пожалуйста, всплыло.

Дедушка разделся совсем, осторожно снял повязку со своего слепого глаза и протянул ее мне со словами: «Повесь ее там, на стене, пожалуйста». И тот бледный, мутный, страшный комок, который когда-то был его глазом, посмотрел на меня точно так, как в тот далекий день нашего с Довиком детства, когда он вот так же снял эту повязку и показал нам свой мертвый глаз.

Затем, стоя совершенно голый, не пряча от меня ничего, он не спеша отрегулировал температуру воды, встал под струю и сказал: «Заведи его ко мне, Рута, и подвинься, пожалуйста».

Я надеюсь, что вы замечаете эти тонкости, Варда? И то, что он сказал «подвинься», а не «теперь уходи» или «оставь нас одних», как не раз говорил во многих других случаях, и то, что он снова, в третий раз за один день, если я не ошибаюсь, сказал мне «пожалуйста».

Я подвела Эйтана под струю и осталась рядом, потому что хотела все досмотреть до конца. И я смотрела. Еще как смотрела! Боялась даже моргнуть. А вы — вы не остались бы? Ну что ж. Для меня это была единственная в своем роде возможность. И предоставили ее мне Нета и Эйтан, два моих «парня», своим уходом из жизни, и дедушка Зеев — своей мудростью.

Я смотрела. Я видела. Я слышала. Я запоминала каждую деталь. Дедушка Зеев обнял Эйтана, с силой прижал его к себе и сказал: «Теперь все в порядке, Эйтан. Да?» И потом: «Сейчас уже лучше, правда?» И Эйтан вдруг ответил. Заговорил. Произнес: «Да» — слабое и короткое.

Я не сказала ничего, но вспомнила мою классную руководительницу в третьем классе, которая спрашивала нас каждое утро: «Приготовили уроки?» Мы хором отвечали: «Да». А она говорила: «Это было очень жалкое „да“!» Я очень любила эту учительницу, ее звали Батия, и мне очень нравится это ее выражение: «Очень жалкое „да“». Долгие годы я тоже пользовалась им в своем классе, пока не поняла, что большинство моих учеников уже не понимает, что тут значит «жалкое», и думает, что это от слова «жалостливое».

Глава двадцать третья

— Несколько дней спустя я записала в тетрадке: «И вдруг воцарилась тишина. Шум воды в душе стал единственным звуком — в ушах, во дворе, в поселке, во всем мире. И она поняла, что сотни мужчин, и женщин, и мальчиков, и девочек, пришедших на похороны Неты и на его поминовение, вдруг замолчали. Что все они стоят и прислушиваются — из-за заборов и стен. Никто не подходил близко, но все уши насторожились, все рты умолкли, и все сердца слышали и понимали».

Голые и обнявшиеся, стояли эти двое под струей воды. Мой дедушка поддерживал, мой супруг опирался на него, и губы у обоих двигались, а голосов не было слышно.

Но я знаю, что они говорили.

Дедушка Зеев спросил:

— Ты стоишь, Эйтан? Хорошо стоишь?

И Эйтан сказал:

— Да. Я стою.

Дедушка Зеев сказал:

— Я должен сейчас присесть, так я тебя оставлю. Не упади.

И Эйтан сказал:

— Не беспокойся. Когда ты со мной, я не упаду.

Дедушка Зеев сказал:

— Оставил. Сейчас я уже не держу тебя. Стой.

И Эйтан сказал:

— Я стою. Но оставайся здесь, возле меня.

Дедушка Зеев подтянут табуретку поближе, и снова сел возле Эйтана, и опять похлопал его по бедру, и Эйтан снова поднял одну ногу, а потом другую, и снова так же послушно и так же закрыв глаза, выражая этим свое полное доверие, и его вялая рука лежала на плече дедушки Зеева, не держась, только слегка прикасаясь. А дедушка Зеев намыливал и мыл его — сначала ступню и бедро левой ноги, потом ступню и бедро правой ноги. Намыливал, мыл, а потом похлопывал, давая очередной сигнал повернуться.

Я видела, как член Эйтана качается почти рядом с дедушкиным лицом, чуть ли не касаясь его, и как дедушка Зеев старательно помыл и его, и тогда я вдруг поняла, что все кончено. Больше мы никогда не будем принимать душ вдвоем, Эйтан и я, и этот его член навсегда останется таким вот вялым и беспомощным, и я никогда уже не смогу заставить его кончить в той же душевой, стоя рядом с намыленными руками и стиснув губы, чтобы из них не вырвался один из тех стонов, что бывают «до», или смех, который бывает «после» (потому что мы не раз делали «это» и в те часы, когда по дорожкам рассадника ходили покупатели).