Собаки и другие люди - Прилепин Захар

Но в той конуре уже возлежали Золька и повзрослевший Толька.

Золька находилась в глубине, а Толька, охраняя её, при входе.

Когда Нигга, сдвигая полог, сунул туда свою огромную добрую башку, Золька недвусмысленно заворчала.

Обе конуры были огромны – там легко могло бы поместиться и четыре собаки, – но теперь Золька так не считала.

Толька, до тех пор имевший с Ниггой исключительно добрые отношения, воспринял поступивший от подруги сигнал – и бесстрашно зарычал на добродушную чёрную голову, раскачивающую слюнявыми щеками.

Подумав, Нигга сделал маленький пробный шаг, надеясь, что эти двое, не разобравшись в полутьме конуры, просто не узнали его, и сейчас подвинутся, – но Зоя вдруг рыкнула ещё жёстче своего охранника.

Оглянувшись на неё зрячим глазом, Толька безоговорочно поверил и этому посылу. Привстав, он оскалился, глядя на Ниггу в упор.

Никогда не желавший этим двоим никакого зла, Нигга мог осознать лишь одно: рушится его собачье мироздание.

Он сделал ещё маленький шаг – и здесь Золька совершила стремительный выпад, всадив ему белые зубы в чёрную грудь и тут же отпрянув.

Ведомый её примером, Толька тоже атаковал Ниггу, хоть и не столь откровенно, лишь наметив укус.

Нигга мог бы разорвать их обоих – но его никто этому не учил.

Он отреагировал так, как сумел: издав густой, выражающий всю серьёзность его разочарования, рёв.

Именно здесь Золька и закричала, призывая на помощь хозяев.

Женский, истошный крик её сковал Ниггу.

Он онемел, не видя ничего, кроме угла, куда просто хотел улечься. Совсем ещё недавно, пока не явился этот одноглазый прихвостень, в этом углу Золька грела у Нигги под животом свою длинноухую морду.

Что же изменилось?..

– Нигга, милый, – я потянул его за поводок. – Пойдём, хороший мой. Там есть ещё одна конура…

Мне еле удалось его сдвинуть с места, и, прежде чем полог закрылся, я успел заметить, как победоносно блеснули Золькины глаза.

– Это женщина, Нигга, – объяснял я, утягивая мастино на поводке.

Он словно бы отяжелел вдвое. Он еле переставлял лапы.

Зайдя, понукаемый мной, в конуру, Нигга рухнул там безвольно, зажмурив свои негритянские страдальческие глаза.

…С тех пор у Нигги постоянно кровоточила и не успевала толком поджить могучая грудь.

Перекусывавший древесные корни, Нигга так и не ответил им ни разу.

Раз в месяц мы пролечивали Ниггу, обрабатывая ему изуродованную, как у гладиатора, и настрадавшуюся плоть. Иные решили б, что пёс каждую неделю бьётся на боях без правил – но нет: для таких ран ему было достаточно одной суки.

* * *

Золька и Толька ели теперь из одной миски.

Если им попадалась длинная кость или телячье горло – глодали с разных сторон до тех пор, пока не встречались носами. Тогда Толька облизывал Золькин нос.

Если Нигга, оставив в своей миске недоеденный кусок мяса, засыпал – известно кем посланный, воровато являлся к нему Толька и тут же тащил добычу подруге.

Золька безусловно любила его, но помнила при этом всех соседских кобелей.

Гуляя по лесу, мы периодически теряли её. Вроде только что нюхала мох, разыскивая заветную травку, – и вдруг раздавался неутешный Толькин лай.

Оглядываясь, я понимал: девку угнало сквозняком.

Толька стоял посреди дороги с разорванным напополам сердцем. Впереди находилась его хозяйка – моя дочь, – которую он боготворил. А позади осталась ненаглядная подружка, убежавшая без кивка, без прощанья.

Мы брали Тольку на поводок. Он рвался, вздымаясь, вослед за Золькой.

Тем временем Золька объявлялась у знакомого ей двора.

Большой кобель или маленький, старый или молодой, охотничий боец или домашний трус – Золька всё равно была тут как тут.

Прохаживалась вдоль забора, подогревая его кобелиное неистовство.

Но если кобель имел возможность покидать двор и выбегал к ней – сколь же независимым тогда становился самый вид её!

«Я заглянула исключительно на минутку, – как бы говорила она. – Вижу, вы настаиваете побегать с вами… Ну, я даже не знаю… Впрочем, кажется, за мной идут».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однажды получилось так, что, выходя из леса, я не приметил соседского кобеля – боевитого дворнягу, натурального гопаря по кличке Тимошка. Завидев Зольку и сжалившись над Толькиным страданием, спустил его с поводка, чтоб он на минуту быстрей воссоединился с подругой.

И лишь когда осчастливленный одним видом своей любимой Толька был уже возле неё – из-за уличной поленницы вылетел Тимошка.

Толька едва успел взмахнуть хвостом: «Привет, это ты?!» – как Тимошка с размаху сбил его с ног.

Пока бежал к собакам, я заметил мгновенное преображение Тольки: секунду назад он, нисколько не взревновав к подруге, готов был делить с Тимошкой игру и радость, и тут же: «…ах, ты так?» – кинулся в бой.

Хлестая по собачьим спинам поводком, я еле расцепил их.

Оттаскивая за поводок всерьёз разъярённого Тольку, увидел поодаль его подругу.

Золька стояла недвижимо, не выказывая ни страха, ни удивления.

Она спокойно ждала исхода поединка.

* * *

Смерть Нигги Золька оплакала трёхчасовым, душу выворачивающим вечерним воем, а следом – трёхдневным постом.

Не притрагиваясь к еде, она безжалостно гнала ничего не понимавшего Тольку прочь из конуры, и лежала одна, уставившись в стену.

Рыжие бока её едва вздыхали, и ухо свисало неутешно.

Несколько месяцев после этого Золька через раз отказывалась от утренних выгулов, ссылаясь на головную боль и мигрень.

Слыша её глухое порыкиванье из глубин конуры, Зольку оставляли в покое.

Тем более что всякий раз, когда мы возвращались, она с необычайной лаской встречала нас, и весь вид её искренне говорил: «Ах, отчего вы бросили меня? Неужели я так крепко спала? Я так мечтала вчера об этой прогулке!»

Но вослед за Шмелём и Ниггой, один за другим, в наш дом пришли ещё три кобеля.

Белоснежный принц – русская псовая борзая по кличке Кай.

Мохнатый увалень – тибетский мастиф Кержак.

Тигрового окраса алабай Тигл: наглец и задира.

Памятуя о Золькиных забавах, мы стали селить собак в отдельные вольеры.

Лишь Золька и Толька, как и прежде, проживали вместе. Обнявшись и перевившись мясистыми телами, они оставались неразлучны и в жару, и в лютые морозы.

Однако характер её оставался неизменен.

Едва начал подрастать белоснежный Кай, Золька преобразилась и будто скинула несколько лет.

Теперь на всякой прогулке она старалась выбежать вперёд, чтоб этот удивительный красавец мог оценить её походку. Когда неугомонный Кай, треща ветками, срывался в самую дебрь, Золька смотрела вслед ему задумчиво: что, в конце концов, там может быть интересного?.. Ни рыжий Шмель, помнила она, ни чёрный Нигга, ни тем более Толька не делали так никогда.

Ещё бестолковей оказался мохнатый Кержак: он и вовсе, кажется, не догадывался, какого она пола.

Последнюю попытку растопить его дремучее сердце я наблюдал сам.

На прогулке Золька, вдруг заверещав, завалилась набок.

«Змея укусила?» – испугался я, кинувшись к ней, и даже успел представить, как побегу сейчас на руках с ней домой, умоляя не умирать.

Привлечённый шумом, вослед за мной прибавил шагу и Кержак.

Золька, призывно смотревшая в нашу сторону, кажется, уже успела шевельнуть хвостом: ну, наконец-то.

Поравнявшись с раненой, Кержак, даже не взглянув на Зольку, пробежал мимо – надеясь, что самое интересное где-то там, впереди.

Увидев это, Золька не стала дожидаться, пока я схвачу её на руки, и тут же, как ни в чём не бывало, поднялась.

Вопрос о Кержаке был для неё закрыт.

Томительные надежды подавал отныне только алабай Тигл, самый юный в этой тройке.

* * *

Питавшиеся исключительно в своих закрытых отсеках, собаки имели небольшой простор для выгула – чтоб, пока хозяева не собрались на прогулку, поиграть друг с другом.