Убежать от себя - Анатолий Голубев

Скорости возросли до предела. Рябов с некоторым удивлением отметил про себя: «Вот уж не думал, что желтенькие могут раскататься! Давно за ними такой прыти не наблюдал. Больше фигурными па брали. А теперь бегут… Если к концу игры сохранят хотя бы половину изначальной скорости, турнир будет тяжелым, даже более тяжелым, чем предполагал. Одно облегчение – канадцы опять прислали не команду, а туфту: гонору много, а игры не видно».

Период подходил к концу, когда молодой Барабанов убежал от опытного Сандерсена, обокрав его, как божью старушку, и скорее от шалой радости, чем от хладнокровного мастерства, с блеском обыграв вратаря, впечатал шайбу в нижний угол ворот.

Зрители, еще до матча уверовавшие в победу своих, окончательно убежденные в том двумя забитыми шведами шайбами, с недоумением уставились на красный свет за воротами, на распростертого, не желавшего вставать шведского вратаря и рядом огромную кучу малу, устроенную парнями в красной форме, кучу, под которой был погребен виновник успеха Барабанов.

Ни один мускул не дрогнул на лице Рябова. Запасные, кто выскочил на лед, кто кричал что-то с места, будто числились в разных командах с этим человеком, который выполнял обязанности их главного наставника.

Спокойствие Рябова обидело тройку, забившую гол. Даже Барабанову старший тренер не сказал ни слова. Зато хорошо знал, о чем будет говорить в раздевалке. Что они плохо использовали свои возможности, созданные таким трудом, и проиграли не только в счете, но и по броскам. А барабановская шайба – малопонятный подарок опытного шведа. Рассчитывать на второй – глупо…

Рябов догадывался, что Барабанов затаит на него обиду – в сложившейся ситуации он сыграл здорово. Но ему, Рябову, не нужна «сложившаяся ситуация». Он хочет, чтобы его команда сама ее складывала согласно своей воле и разумению.

«Период за шведами!» – успел подумать Рябов, взглянув на черное табло, по которому прыгали, тая, цифры оставшихся секунд.

И тут их наказали снова. Лингрен, один из лучших шведских нападающих – поговаривали еще перед чемпионатом, будто он подписал баснословный контракт с «Монреаль канадиенс» и уходит в профессионалы, – этот самый Лингрен использовал замешательство на льду, вызванное опасным ощущением, что в оставшиеся секунды уже ничего нельзя сделать, отдал шайбу защитнику и накатился на ворота Николая, как бы пытаясь телом защитить их от броска своего же партнера. Хлесткий щелчок, заставляющий трибуны ахать от звука удара шайбой о деревянный борт, и на этот раз был неточен. Но Лингрен бросился под удар. Шайба скользнула по его клюшке, и уже в следующее мгновение Рябов увидел ее спокойно чернеющей в сетке наших ворот.

Тут же прозвучала сирена, словно затаилась где-то в засаде и только ждала мгновения, чтобы остановить игру в самое выгодное для шведов время.

3:1. Многовато.

Обескураженные случившимся, ребята покатились со льда в раздевалку, а над ними колыхался неистовый рев торжествующих зрителей. Шведские игроки еще продолжали поздравлять друг друга, вратаря, Лингрена…

Ну что ж, они имели на это основание. Две шайбы – это уже запас. Но главное, у русских сломана игра. Где их знаменитый раскат? Где их скорости? Где тот стремительный темп, при котором перестаешь верить самому себе и ошибаешься там, где никогда прежде не ошибался?

Рябов вошел в раздевалку последним. Олег, массажист и ключник одновременно, запер дверь. Кто-то снаружи пытался достучаться, но раздевалка осажденной крепостью, принявшей решение стоять до конца, молчала. Подобно загнанному в клетку хищному зверю, ожиревшему, но в душе которого еще полыхали кровожадные инстинкты, Рябов ходил вдоль стены мелкими шаркающими шажками, как бы боясь нарушить тишину или спугнуть добычу.

Лишь однажды замер перед капитаном команды, зависнув над ним, изнеможенно откинувшимся в мягком кресле. Что бы ни испытывал сейчас Глотов, ему и в голову не могло прийти, о чем думал старший тренер, глядя на него. Ругает, считает его ошибки, не подберет слов, чтобы высказаться…

А Рябов думал совсем о другом.

«У Глотова необычайное чутье, – неожиданно для себя почему-то подумал Рябов, а потом понял почему – не хотелось думать об игре в первом периоде. Он не ручался за себя. Желание устроить погром, задать головомойку, обрушить на команду поток самых злых и совершенно справедливых замечаний переполняло его. Но он малоприметным жестом только глубже сунул свой толстый блокнот в боковой карман форменного пиджака.– У Глотова необычайное чутье. Он безошибочно предчувствует, где может образоваться трещина в бетонной стене защиты, и отдает шайбу именно тому, кто занимает самое выгодное положение. Часто его решения парадоксальны. Но компьютер его хоккейного опыта не ошибается. Он может иногда просто не сработать. Вот как в этот период. Но как запустить его сложную мыслительную машину, чтобы не сломать ее? Глотов сам часто оказывался, отдав шайбу, в той роли, которую так блестяще сыграл сегодня Лингрен. Между ними много общего…

Хотя капитан выглядит и рослым и грубоватым, на самом деле у него нет той силы, которую предполагают в нем не только болельщики, но и противники. Уж я-то знаю, что он не гигант! Совсем не гигант! В «кормильцах» держится столько лет за счет непостижимой силы воли, за счет бесстрашного бойцовского характера. К концу периода он устает больше всех. А кто устает, тот и выглядит плохо. Многие думают, что игрок очень плох, а он просто устал…»

– Ну что? Накажем билетный черный рынок? – замерев на полушаге, громко и спокойно спросил Рябов, обращаясь ко всем, но повернув лицо к капитану. Тот растерянно захлопал своими длинными, густыми, как у дорогой куклы, ресницами.

Тишина стала липкой и тягучей. Все понуро ждали объяснений старшего тренера. Виноватый думал лишь о том, что ждет его в наказание. Пока он бессилен чтолибо предпринять, чтобы исправить ошибку. Каждый понимал, что они сыграли ниже всяких норм. И что бы критического ни сказал этот человек в их адрес – а он бывает уничижителен в своей критике до крайности, – будет прав. Но такого начала разговора не ждал никто.

Барабанов даже рот открыл от удивления и судорожно сглотнул, пытаясь осознать: а он какое отношение имеет к шведскому черному рынку?

Рябов сделал долгую артистическую паузу и, точно определив ее кульминационный накал, пояснил:

– Билеты на черном рынке стоили в пять раз выше номинала. И все распроданы. За что же бедные шведские зрители платят такие сумасшедшие деньги? Чтобы видеть, как играет одна шведская команда? Я бы на месте болельщиков потребовал назад хотя бы половину денег. Если, конечно, вы будете играть в ералаш, а не в хоккей и остальные два периода!

Но теперь в его продолжавшем оставаться спокойным голосе поднималась волна сарказма, делавшая самые простые слова обидными.

Когда-то, отвечая на вопрос журналистов, что он сказал своей команде после вот так же проигранного первого периода, Рябов ответил: «У меня не было слов, которые бы я мог им сказать. У меня нет слов для такой команды». И поставил журналистов в тупик.

Воспоминание о том случае где-то в глубине сознания мелькнуло и притушило накал саркастической страсти, готовой вот-вот выйти из-под контроля.

Рябов взял себя в руки:

– Как честные люди, вы не должны огорчать зрителей, и так понесших серьезные материальные убытки. Покажите, что команд на поле все-таки две и вас чему-то когда-то учили. Вы ведь можете…

Он умолк и вновь зашагал по раздевалке, словно все эти слова только что говорил не он, а другой человек. И сидящие вокруг опять не имеют к нему никакого отношения.

Почти неуловимый общий вздох облегчения пронесся по раздевалке. Никто больше не обронил ни звука, никто не двинулся, но Рябов знал, что на уме каждого, даже если до него не дошел смысл им сказанного.

«Конечно, я мог бы отмерить немало претензий, сделать кучу замечаний. Но эти частности бессмысленны, когда не складывается общая игра. Только в медицине можно лечить частности в попытке оздоровить весь организм, И то, когда есть время. У нас же его нет никогда. Сейчас важнее поднять общий тонус, чем ткнуть носом в мелочи. Я ведь многому их научил, и они все могут…»

Над дверью заполыхала, точно мигалка на крыше машины «скорой помощи», красная лампа, оповещая команду, что перерыв заканчивается. Когда красный свет замрет, наполняя раздевалку тревожным отсветом, – пора на лед.

Не дожидаясь этого момента, Рябов открыл дверь и шагнул в ярко освещенный коридор, набитый репортерами. Засверкали блицы. Но и они не смогли помешать Рябову ощутить, что за спиной, над дверью, замерла лампа красного света.

Начинался второй период.

Шведы выкатывались на лед с плохо скрытой настороженностью, за которой бушевала радость, видно нашедшая свой выход прежде всего там, в раздевалке…

«Для них…– успел подумать Рябов, – перерыв был настолько же короток, насколько для нас долог. Так всегда…»