Творения - Лактанций

24. Тот, кто делал высшим благом знание, придавал человеку нечто свойственное ему, но люди жаждут знания ради получения чего‑то нового, а не ради самого знания. 25. Ибо кто удовлетворяется тем, что знает, не домогаясь никаких плодов познания? Для того изучаются искусства, чтобы ими пользоваться, пользуются же ими либо для поддержания жизни, либо для наслаждения, либо для славы. Так вот, не является высшим благом то, которое не ради себя самого достигается. 26. В чем ведь разница, считаем ли мы высшим благом знание или то, что дает это знание, т. е. пищу, славу, наслаждение? Это принадлежит не только человеку — и потому не является высшим благом. Ведь жажда наслаждений и пищи свойственна не одному только человеку, но и животным. 27. Что же до жажды славы, то не обнаруживается ли она у коней, когда они, став победителями, радуются, и страдают, будучи побеждены?

Это ль не жажда хвалы, не страсть к одержанью победы?'

Не напрасно ведь величайший поэт говорит, что следует испытывать [коня],

Как тот переносит позор и как пальмой гордится.[308]

Если же то, что дает знание, [у человека] общее с другими животными, то знание не является высшим благом. 28. Кроме того, весьма важен тот недостаток данного определения, что знание само по себе безразлично [к добру и ко злу]. Конечно, начинают считать себя счастливыми все, кто овладевает хоть каким‑то искусством, даже те, кто становятся сведущими в дурных делах, подобно тому как тот, кто научился бы готовить яды, стал бы настолько же счастливым, насколько тот, кто научился бы лечить. 29. Вот я и спрашиваю: на что должно быть направлено знание? Если на познание природных вопросов, то какое счастье мне принесет то, если я буду знать, откуда истекает Нил, или если узнаю весь тот вздор, который говорят физики о небе? К тому же знание этих вопросов является не знанием, а предположением, которое шатко и зависит от дарований [ученого]. 30. Остается, чтобы высшим благом было знание о добре и зле. Почему же [Герилл] предпочел сказать, что высшее благо — знание, а не сама мудрость, в то время как значение и смысл того и другого [для него] одни и те же? Тем не менее, еще никто не говорил, что высшим благом является мудрость, хотя лучше этого сказать нельзя. 31. Ведь знания недостаточно, чтобы совершать добро и избегать зла, если к знанию не присоединяется добродетель. В самом деле, многие философы, хотя рассуждали о добре и зле, жили, следуя природе, т. е. иначе, нежели учили, ибо лишены были добродетели. Добродетель же, соединенная со знанием, является мудростью.

32. Остается, чтобы мы изобличили во лжи также тех, кто считают саму добродетель высшим благом. В этом предрассудке пребывал и Марк Туллий. И много безрассудных людей так думало. Ведь сама добродетель не является высшим благом, но является виновницей и матерью высшего блага, ибо нельзя достичь его без добродетели. И то и другое легко понять. 33. Я же спрошу, считают ли они, что легко достичь того замечательного блага, или это и трудно, и требует усердия? Пусть обнажат свое оружие и выступят на защиту заблуждения. 34. Если это благо можно достичь легко, без какого‑либо усердия, то оно не является высшим благом. Действительно, зачем мы мучаемся, убиваемся, усердствуем и днем, и ночью, если то, что мы ищем, лежит перед глазами, чтобы каждый без какого‑либо душевного труда это получил? 35. Но если всякое и даже самое незначительное благо мы достигаем лишь благодаря усердию, то, поскольку природа добра расположена вверху, а природа зла внизу, высшее благо неизбежно достигается высшим усердием. Если это верно, то должна существовать другая добродетель, чтобы мы достигали той добродетели, которая именуется философами высшим благом, а это весьма нелепо и лишено смысла, чтобы добродетель через саму себя достигалась. 36. Если нельзя достичь того блага иначе, как только через усердие, то очевидно, что добродетель — это то, благодаря чему оно достигается, поскольку сила и обязанность добродетели заключены в совершении и исполнении трудов. Стало быть, не может быть высшим благом то, что необходимо для достижения другого блага. 37. Однако те философы, поскольку не зна-'ЛИ, что дает добродетель и куда она ведет, ничего достойнее не придумали, как остановиться на имени самой добродетели. Ставя ее во главе всякого успеха, они говорили, что добродетель необходимо жаждать, чтобы достичь блага, которое лишено блага [ut bonum sibi constituerent quod bono indigeret],

38. Аристотель недалеко ушел от них, когда считал высшим благом добродетель вместе с достоинством, как будто бы может быть какая‑то недостойная добродетель, и словно она не перестала бы быть добродетелью, если бы имела что‑то постыдное. 39. Но он видел, что может случиться так, что о добродетели станут судить превратно, и потому решил приспособиться к людскому мнению. Кто так поступает, тот удаляется от правильного и доброго суждения, ибо не в нашей власти считать добродетель достойной, исходя из наших нравов. Ведь что такое достоинство, как не совершенное уважение, оказываемое кому‑либо, исходя из народного признания? 40. А что будет, если людская слава окажется ошибочной и превратной? Неужели мы отвергнем добродетель, если неразумные люди сочтут ее постыдной и безобразной? 41. Если же добродетель может быть попрана и унижена ненавистью, то, коль скоро она сама является неотъемлемым и вечным благом, она не должна нуждаться в помощи извне, а обязана опираться на собственные силы. 42. Итак, ей не нужно ни уповать на какое‑либо благо от человека, ни бояться какого‑либо зла.

9.1. Итак, я подхожу теперь к высшему благу истинной мудрости. Природа его должна быть определена следующим образом: во — первых, оно свойственно одному лишь человеку и не имеет отношения ни к одному животному; во — вторых, относится лишь к душе и не может быть связано с телом; в — третьих, никто не может его достичь без знания и добродетели. 2. Это ограничение исключает и разрушает все определения тех [вышеперечисленных] философов, ибо те определения, которые они дали, ничему такому не соответствуют. 3. Что же мне сказать, чтобы обосновать то, что я уже определил, а именно, что все философы были слепы и лишены мудрости, ибо никогда не могли ни увидеть, ни понять, ни предположить, какое высшее благо установлено для человека? 4. Анаксагор, когда у него спросили, ради чего он рожден, ответил, что ради созерцания неба и Солнца. Ответу такому весьма поразились и сочли его достойным философа. 5. Однако я считаю, что он сказал это, не думая, что ответить, лишь бы не промолчать. К тому же если бы он был разумным человеком, то должен бы был поразмышлять и обосновать это, ибо если кто не в состоянии рассуждать, тот и человеком‑то не является. Мы же полагаем, что сказано это было спонтанно. 6. Рассмотрим же в трех словах, в чем и как он заблуждался. Во — первых, в том, что всю обязанность человека отнес к одним лишь глазам, связывая все ничуть не с душой, а лишь с телом. 7. Что же? Если бы он был слеп, то неужели лишился бы сущности человека, чего не может случиться без гибели души? Что же остальные части тела? Разве лишены они своих обязанностей? 8. Как же насчет того, что уши служат больше, чем глаза, ведь учение и мудрость могут восприниматься одними только ушами, а вот одними лишь глазами не могут? 9. Ты, Анаксагор, рожден ради созерцания неба и Солнца. А кто побудил тебя к этому созерцанию, и зачем нужно небу и природе вещей твое созерцание? Бесспорно, чтобы ты восхищался этим неизмеримым и удивительным творением. 10. Так признай же, что существует создатель всех вещей — Бог, Который поместил тебя в этот мир как свидетеля и хвалителя Своего творения. 11. Ты полагаешь, что видеть небо и Солнце очень важно, почему же ты не воздаешь благодарность Тому, Кто дал тебе эту возможность? Почему ты не оцениваешь добродетель, провидение и могущество Того, чьим творениям ты удивляешься? Конечно же, необходимо большего удивления достоин Тот, Кто сотворил [созерцаемое тобою] удивительное. 12. Если бы тебя, Анаксагор, кто‑нибудь пригласил на трапезу, и ты на ней был бы прекрасно принят, неужели сочли бы тебя здравомыслящим, если бы ты выше оценил полученное наслаждение, чем человека, доставившего его? До такой вот степени философы относят все к телу и ничего — к душе, и видят не больше того, что видно глазами!

13. Напротив, отвергнув все обязанности тела, сущность человека следует искать в одной лишь душе. Стало быть, не ради того мы рождаемся, чтобы видеть то, что сотворено, но чтобы сознавать, т. е. созерцать умом, самого Творца всего сущего. 14. А потому, если кто‑то спросит человека, который разумно рассуждает, ради чего рожден человек, то тот без сомнения и со всей твердостью ответит, что человек рожден для почитания Бога, Который нас создал для того, чтобы мы служили Ему. 15. Служить же Богу означает не что иное, как добрыми делами сохранять и соблюдать справедливость. Но тот [Анаксагор], как человек несведущий в божественных вопросах, важное дело низвел до ничтожного, выбрав только два [творения] для своего созерцания. 16. Ведь если бы он сказал, что рожден ради любования миром, то пусть бы и открывал все, и восхищался бы во весь голос, все же не исполнил бы предназначения человека, ибо насколько душа больше тела, настолько Бог больше мира, ведь Бог и сотворил мир, и правит им. 17. Стало быть, следует не мир созерцать глазами, так как и то и другое суть тело, но следует душой созерцать Бога, поскольку Бог как Сам является бессмертным [immortalis], так [Он] захотел, чтобы и душа была вечной [sempiternum]. Созерцание же Бога заключено в почитании и служении общему Родителю рода человеческого. 18. Если философы были лишены этого и, не ведая божественного, были обращены к земле, следует полагать, что Анаксагор говорил, будто рожден для созерцания именно земли, и не видел он ни неба, ни Солнца. 19. Итак, легко понять, если быть разумным, в чем состоит человечность. Ведь что такое человечность, если не справедливость? Что такое справедливость, если не благочестие? Благочестие же — не что иное, как познание сотворившего [букв.: «родившего»] нас Бога.