Новый Мир ( № 6 2005) - Новый Мир Новый Мир

не может не вызывать уважения

даже слабое сопротивление дворника снегопаду,

голубиная кротость его служения.

И поди особое отношение

к снежным дюнам, впадинам и барашкам.

Скоро тут угрюмое население

заспешит к железкам своим, бумажкам.

Вот и я, водицей согнав дремоту,

на холодном тёмном ещё рассвете

принимаюсь за малооплачиваемую работу,

уподобясь дворнику дяде Пете.

И судьба моя станет однажды книжкой,

потрёпанной вследствие бурь жестоких,

с небольшой фонетическою одышкой,

соглашусь заранее — для немногих .

31.1.2005.

*    *

 *

Я думал, жизни, её лишений

с лихвою хватит, была бы жертвенна.

А её цена в череде крушений

напоминает про мюзикл Гершвина.

Я думал, что-что, а Арктика уцелеет,

а она пошла вся трещинами, взрыхлилась,

там медведи сгрудились в стадо, блеют.

Глубина вселенская расступилась.

Я думал, Родина… Каждый атом

её я чувствовал сердцем, порами.

А она сравнима с протекторатом,

расхищаемым мародёрами.

А ещё я думал, что время лечит,

сам подчас лучшел от его лечения.

А оно позорному не перечит

направлению своего течения.

2005.

Над строчкой друга

1

Когда-то оглядкой

я брезговал, жил налегке

и тёмной лошадкой

был в том вороном табунке.

Как путнику пламень

в намоленном на вышине

гнезде далай-ламы,

так с улицы виделась мне

на кухне конфорки

с фиалковым отсветом дрожь,

где нынче задворки

срезает бульдозерный нож.

Всех матриц подкорки

с собой на погост не возьмёшь.

2

В убогой глубинке

нас на лето стригли под ноль

ручною машинкой,

всегда причинявшею боль.

В седые морозы,

каких не бывает теперь,

мы вместо глюкозы

хлебали кисельную серь.

А в оттепель щепки

неслись по косицам-ручьям.

Ворсистые кепки

нам снились тогда по ночам.

И полые слепки

небес доставались грачам.

3

За рык “пидарасы!”

зарвавшегося Хруща

ища поквитаться,

мы жили на ощупь, ища

и видя мерцанье

забрезжившей было строки —

всё на расстоянье

лишь вытянутой руки.

Но нет — не даётся.

И ненаречённое впрок

впредь не наречётся.

Лишь нежности тяжкий оброк

в груди остаётся

от так и не найденных строк.

4

Мы ждали побудки,

как будто вокруг лагеря.

Мы брали попутки

за жабры в разгар декабря.

Когда ж в рукопашной

с божественным словом везло,

любой карандашный

огрызок — был наше стило.

Когда ж, может статься,

наступит нежданная вмиг

пора расставаться

и с рюмкой, и с полкою книг,

хочу попытаться

успеть заглянуть в черновик.

5

Как долго мы плыли

по жизни, в волнах хоронясь.

Как крепко любили,

с подругой губами сходясь.

То лето пылило,

то рощи багрянились, но

на этот раз было

серебряным наше руно.

Совки, аргонавты,

мы свой завершаем поход

укором “не прав ты”

уставшему смахивать пот.

И были сипаты

бореи чухонских широт.

6

Накинув на плечи

сырой всё ещё дождевик,

я впитывал птичий

с наплывами шума язык.

И хоть в черепушке

банк данных, который там был,

как в нищенской кружке,

пошёл почему-то в распыл,

ты тёплую руку

на голову мне положи,

худую докуку,

как порчу, снимая с души.

Ведь нашу поруку

никто не разымет, скажи.

P. S.

Пусть время таскает и нас, стариков, за вихры,

но где-нибудь там, далеко — за распылом вселенной

ещё берегутся и ландыши с поймы Пахры,

клонимые ветром в саду золотые шары

и чёрные флоксы, забытые нами в пельменной*.

* Вариация строки Александра Величанского (1940 — 1990).

Пушкин о назначении России

История народа принадлежит Поэту.

Пушкин — Н. И. Гнедичу, 23 февраля 1825 г.

Сурат Ирина Захаровна — исследователь русской поэзии; доктор филологических наук; автор нескольких книг о Пушкине (биография, поэзия), а также готовящейся к изданию книги «Опыты о Мандельштаме» (2005). Постоянный автор «Нового мира».

Что такое Россия? Каков смысл ее пребывания в мире, в чем ее исторический закон? Откуда пришла она? Куда идет? Что представляет собою? На земле, правда, ей предоставлено место под солнцем, однако философия истории еще не соблаговолила найти его для нее»1. Так вопрошал и сетовал Ф. И. Тют­чев в 1844 году — русская философия истории тогда едва зародилась, и началась она именно с этих главных вопросов, с усилий понять роль России в европейской и мировой истории.

Пушкинская мысль о России шла двумя руслами, двумя параллельными путями — путем поэзии и художественной прозы и путем собственно исторической мысли, исторических исследований и публицистики. На карамзинское «История народа принадлежит Царю» (из обращения к Александру I в начале «Истории государства Российского»2) Пушкин возразил красиво: «История народа принадлежит Поэту» (XIII, 145)3, и в своей историософской публицистике он тоже был поэтом — таково уж было свойство его мысли, мгновенным лучом проницающей Истину сквозь толщу событий и фактов. Но на этом втором пути многое осталось незавершенным, остались сгустки интеллектуальной энергии, «мысли» в паскалевском значении — отдельные формулы, смысловой объем которых постепенно раскрывается во времени. Почти все они не были опубликованы при жизни, некоторые теперь хорошо известны и часто обсуждаются — другие, утонувшие в черновых записях, практически неизвестны до сего дня.

Поставить в связь ряд суждений Пушкина об исторической роли России — задача нашего очерка.

В начале 1836 года Пушкин начал было писать отзыв на только что вышедшую книгу С. П. Шевырева «История поэзии», но, пробежавшись по первой главе («чтению первому»), остановился, оставив нам как загадку уверенный тезис: «Россия по своему положению, географическому, политиче­скому etc. есть судилище, приказ Европы. — Nous sommes les grands jugeurs4. Беспристрастие и здравый смысл наших суждений касательно того, что делается не у нас, удивительны...» (XII, 65).

Почему Россия — судилище Европы? Откуда у нее такая роль? «Как жаль, что Пушкин не до конца высказал свою мысль: не привел примеров», — сокрушался по этому поводу академик Д. С. Лихачев5. И действительно, что нам делать с этими словами — они производят впечатление выношенного исторического знания, но нет ли в них и иронии? Примерно годом позже в том же духе независимо от Пушкина высказался П. Я. Чаадаев в тоже не дописанной и тогда не опубликованной «Апологии сумасшедшего»: «Я часто говорю и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества»6. Контекст у этих суждений общий, но генезис разный — Чаадаев и Пушкин оказались на противоположных полюсах начавшейся на рубеже 1820—1830-х годов нескончаемой «тяжбы о России», и мнения их как полюса одного целого обозначили сразу и масштаб этой темы, и ее энергетическую напряженность7.