Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы. - Магда Сабо

На редкость уродливое кладбище, ужаснулась старуха при виде бетонной стены, где сквозь прорези-сердечки белели столь же уродливые надгробные памятники. А какова статуя Иисуса! Дечи чуть не рассмеялась вслух, но потом, к величайшему своему удивлению, почувствовала, что начинает нервничать, что ей грустно и даже страшновато. Она не видела Эдит с тех пор, как выдала ее замуж. Как может выглядеть дочь в гробу? Оскар, доживи он до сегодняшнего дня, наверное, плакал бы сейчас; Оскар любил дочь. Внезапно в памяти ее вспыхнуло то неприятное имя. «Как, ты не хочешь есть капусту? — изумлялся Оскар, и руки, редкостной красоты, поднимали высоко вверх тарелочку Эдит. — Но ведь моя Дитке любит капусту! Или то не Дитке сидит у мамы на коленях? Опять эта негодная Коринна!» Эдит громко, заливисто смеялась и подставляла рот, чтобы ее кормили.

11

Анжу продел в венок ветку, чтобы сподручнее было его нести. Венок был не тяжелый, только надо было смотреть, чтобы ненароком не сорвать резных ангелочков. В трамвай они садиться не стали, Аннушке ни с кем не хотелось встречаться.

Отсюда, от Смоковой рощи, пеший путь был неблизкий, надо было обогнуть посадки акаций у подножья Кунхалома, а уж за акациями начиналось новое кладбище. Оба изнывали от жары, Анжу обливался потом в своей бекеше, а Аннушка — в плаще и плотном черном платке. Она привыкла с ранней весны ходить на босу ногу и с непокрытой головой, и толстые черные чулки стесняли ее. Настроение у нее было прескверное, но не из-за предстоящих похорон; Анжу заявил ей, что он и не подумает переселяться в Пешт, а когда она, призвав на помощь логику, пыталась доказать ему, что нельзя более жить одному и без средств к существованию, Анжу накричал на нее и обрушил такой поток ругани, что Аннушка не осмелилась даже заикнуться, что в таком случае пусть бы уж дал он ей с собой готовые поделки, и тогда, глядишь, она переслала бы ему деньжонок к зиме.

Анжу догадывался, что у нее на уме, и, пока оба шли вдоль опушки акациевой рощи, он искоса поглядывал на Аннушку, но не заговаривал с ней. Вот так же он шуганул и Эву Цукер, когда та вывела его из терпения уговорами показать свои резные игрушки в Совете да позволить ей заслать к нему газетных писак, чтобы те расписали потом, какие у него, Анжу, ловкие руки, и тогда завалят его работой и заделается он художником, народным умельцем, как выразилась Эва. А, катитесь все от него подальше, оставьте на старости лет в покое. Велика невидаль — пялиться на старика, будто он чудо заморское. Эва пыталась подобраться к нему с другого бока: хотела напустить на него пионеров, он-де научит ребятишек резьбе по дереву, а те в благодарность станут потом ухаживать за стариком, когда ноги таскать невмочь сделается, да и Совет помощь какую окажет. Только этого ему не хватало! Глядишь, еще и снимут его на карточку или в кино покажут, как ему работается. Точно бы для того он и на свете живет.

Но сынишка у Эвы очень славный; он, Анжу, подарил мальчонке деревянную лошадку, так радости было… А теперь эта еще подъезжает, чтобы ему на старости лет поселиться на Швабской горе — чего он там не видал? Только и осталось, чтобы Аннушка торговала его безделками. У них в городе ни виноградника нет, ни сада, чтобы мог он снять с них эту заботу и за землей ухаживать, и даже дом, куда они зовут, и тот не их собственный. Разве пойдет он в нахлебники к ним, — чтобы его содержали, чтобы каждый кусок на троих делить? Сейчас, конечно, Аннушка злится, отродясь она такая была, если что не по ней делалось; небось, уж и в доме все обшарила, вынюхала, пока он за чулками ходил, не нашла ни сапог, ни цитры, вот на стену и лезет.

Не поедет он в Пешт, хоть ты тресни! Когда они подходили к кладбищу, раздался колокольный звон. Аннушка знала на слух все колокола в городе, вот и сейчас она сразу определила: в тарбайской церкви зазвонили к погребению. Народ толпился даже на ступеньках часовни, но все какие-то незнакомые люди; толпа расступилась, давая им пронести венок. Перед тем как войти, Аннушка помедлила мгновение, ей казалось, что все взгляды обращены на нее, хотя на самом деле никто и не смотрел в их сторону; словно их появления только и ждали, вдруг загорелись все лампочки за стеклянными витражами, к гробу подошел Такаро Надь, заиграл орган, и обряд начался. Анжу подтолкнул ее плечом и направился к гробу. Справа от катафалка, на скамье для семьи усопшей не оставалось ни одного свободного места, но слева, где обычно отводились места для дальних родственников, сидели всего двое; сюда-то и протиснулись они с Анжу. Взгляды присутствующих были устремлены на Такаро Надя — всех, кроме Жужанны, которая не решалась смотреть в сторону гроба. Сусу узнала Анжу и узнала Аннушку, хотя видела ее только на фотографии детских лет. Она не обрадовалась Аннушке, хотя так ждала ее прежде! Аннушка принесла с собой беду. Сусу стиснула руку матери, Янка взглянула на дочь, проследила за ее взглядом. Жужанна почувствовала, что пальцы матери дрогнули. Вуаль скрывала лицо Янки, и Сусу ничего не могла прочитать на нем.

Мамочка оказалась совсем не такой, какой Аннушка ее помнила, сейчас в Мамочке все было мертвым, бездушным, даже волосы были как не ее. Ни красива, ни уродлива: просто неживой предмет, который не с чем сравнить и не к чему отнести. По дороге сюда, в поезде, Аннушка много раз пыталась представить себе ту минуту, когда она увидит Мамочку в гробу: какие чувства она испытает при виде покойной? А чувств никаких не было.

На гроб были возложены три венка: один чахлый, белый; второй — из пышных розовых гладиолусов и еще один, огромный, что мельничное колесо — из георгинов. Этот венок был самый безвкусный. «Скорблю и помню. Францишка», — прочла Аннушка надпись на муаровой ленте. Анжу был такой высоченный, что ему не понадобилось становиться на ступеньки, чтобы дотянуться до гроба. Он снял с почетного места венок из георгинов, поставил на пол, а в ногах покойницы, против измененного до неузнаваемости и потому не пугающего лица Мамочки, водрузил серебряных ангелов. Сидящие на противоположной скамье священник, Ласло Кун и Францишка возмущенно задвигались, но орган заглушил все звуки. Теперь они заметили и Аннушку. «На тебя, Господи, уповаю…» — вступил хор верующих, и Аннушка обрадовалась молитве. Девять лет не пела она псалмы.

Телеграмма пришла вечером, примерно в половине десятого, когда они с Адамом сидели еще за ужином. «Не поеду», — заявила она сразу же, Адам промолчал. Под утро, когда она в сотый раз перевернулась на другой бок, Адам заговорил ясным и бодрым голосом, который не оставлял сомнений, что понапрасну она пыталась дышать медленно и равномерно, Адам тоже всю ночь не сомкнул глаз. «Ты все еще боишься их!» — сказал тогда Адам, и тут она поняла, что должна поехать, потому что где-то в глубине души действительно боится домашних и если не съездит в Тарбу, не повидает родственников, то, пожалуй до самой смерти не перестанет бояться их. «Съезди в Тарбу, Коринна!» — сказал Адам, в ответ она пробормотала что-то, уткнулась головой в спину Адама и наконец-то уснула. Аннушка подняла глаза: теперь все взгляды со скамьи напротив были устремлены не на покойницу и не на Такаро Надя, все они поверх гроба уставились на нее. «Прежде нежели родились горы…» — пел хор. Папа, Янка, Приемыш — каждый из тех, кто смотрел на нее, казался Аннушке не более живым и страшным, чем мертвая Мамочка.

Сердце у Розики сжалось. До самой последней минуты она надеялась, что Кати выдумывает всякие страхи, что может, и не придется ей возвращать ложечку. Но увидев Аннушку и Михая, она дождалась, когда хор запел в полную силу, и неприметно выскользнула из часовни. Даже если поехать до Смоковой рощи и обратно на трамвае, все равно ей никак не успеть к выносу тела и погребению. Самое верное, пожалуй, потом прямиком направиться к дому священника; пока-то она попадет к себе домой, пока захватит ложечку и доедет до Тарбы, как раз и все остальные возвратятся с кладбища. Не видать ей теперь ни похорон, ни Михая, и на барахолку она сегодня не поспеет. И соседи дома допекут расспросами, знают ведь, что звана на похороны. А уж как ей после выкручиваться перед Юлишкой, которой она успела посулить серебряную ложечку! И похороны, которые до той минуты были для Розики событием, более того — ступенькой вверх по общественной лестнице — как же, она оказалась вхожей в семью, для которой открыли парадный зал в кладбищенской часовне, — теперь эти похороны превратились в тягостное переживание. Она почти бежала по дороге к кладбищенским воротам и плакала с досады, крупные, злые слезы скатывались по носу. Керекеш, больничный врач, который опоздал и теперь торопился к часовне как только мог, невольно замедлил шаг и оглянулся на Розику. По ком это так убивается несчастная женщина? «Черт бы ее побрал, эту Аннушку!» — думала Рози, тыльной стороной ладони размазывая слезы.