Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы. - Магда Сабо

За все годы, прожитые с Янкой, он так мало и редко разговаривал с женой, что попросту не мог представить себе направления ее фантазии, воссоздать ход ее мыслей, не мог вообразить, что она думает сейчас о нем: зачем ему понадобилось отправиться в сад, для чего хотел он встретиться с Аннушкой. Что может быть известно Янке? Когда в доме заходила речь об Аннушке, он неизменно хулил ее. И все же неведомо какое чувство подсказывало ему, что Янка догадывается о его любви к Аннушке: ведь если бы она думала, что он желает поговорить с Аннушкой без помех, с глазу на глаз, выспросить ее, какой образ жизни она ведет в столице, и правда ли, что она сожительствует с кем-то, как утверждала Францишка, или же законным порядком вышла замуж, — тогда не было бы этого странного взгляда Янки и этого необычного выражения лица, скрытого под вуалью. А может, Янка любит его, любит как мужчину? Ему припомнилась их последняя ночь, и он едва не рассмеялся вслух. Будто Янка умеет любить! Но в таком случае как объяснить ее поведение? Тут он увидел вынырнувшую из-за поворота машину и кликнул старух со двора.

Дечи была счастлива, что покончено с затянувшимся ожиданием, да и Кати тоже рада была, когда тронулись из дому. Кати впервой довелось ехать в автомобиле, и она чувствовала себя донельзя польщенной. Ласло Кун уселся впереди, рядом с шофером и поздоровался с ним за руку. Кати глядела во все глаза. Случалось, что Ласло Кун и ей тоже протягивал руку — в день ее рождения, под Новый год, словом, по большим праздникам, но никогда рукопожатие их не было таким простым, как у ровни. А эта беседуют себе, будто закадычные друзья-приятели, о бензине каком-то да о дорожном строительстве рассуждают «Товарищ Кун», — обращается к нему шофер. «Товарищ!» Выходит, он уж и в товарищи записался; и как только земля таких носит. Конечно, сидеть в Совете да других подначивать — труд невелик, а рабочие на щеточной фабрике знай спину гни, «норму давай»; должно, вот такие, как Ласло Кун, и выдумывают эти нормы разные. У нашего — культурный отдел — раз он священник, то ему полагается чего-то делать с культурой. Янка говорит, будто кино, книжки да театры — это и есть самая культура. Тогда оно и понятно, отчего теперь такие фильмы крутят; работаешь без роздыха день-деньской, а уж если редко когда выпадет случай и в кои-то веки выберешься в кино, чего там покажут? Только то и увидишь, как другие люди работают да работают, что тягловый скот, а разговоры начнут, так и сыплют через каждое слово все «брак» да «норма»; а то шахтеров под землей покажут, так и вовсе неладно: потом шахта над ними обваливается, а ты сиди и гляди страсти этакие. По ней, так куда лучше было бы, чтобы музыка приятная играла и чтобы кавалеры и барышни танцевали, и вообще в кино должны показывать совсем других людей, потому как на себя смотреть — какой интерес; и пусть бы занимались эти люди совсем другим, а не тем, что она и сама умеет, над чем корпит с утра до ночи. Ну а уж войну и вовсе грех поминать к слову не к слову, она, Кати, к примеру, до сих пор иной раз кричит по ночам, как привидится страшный сон, будто к ней солдаты лезут. Одно слово, что культура, а чего уж тут хорошего ждать, коли Ласло Куна к ней допустили.

День такой памятный, такое несчастье в доме, а этот не засовестится, болтает себе о бензине, нет, чтобы помолиться, а еще поп называется. И эта расселась барыней, а у самой рожа размалевана, ну ни стыда у людей, ни совести, а уж ее ли не покарал создатель, прибрал дочь раньше матери… И для чего такие вот никудышные небо коптят! Из себя худая как щепка, куда тощее против нее, Кати, а денежки транжирит на румяна, и волосы подвиты; небось думает, красавицей сделалась. Ну ничего, укатит обратно вечерним поездом. Ишь ты, как носом дергает, видать, не по нутру ей сидеть бок о бок с прислугой, ведь ее, Кати, она за прислугу считает. Как же, нашла прислугу, держи карман шире, член семьи она, вот кто! А прислуги теперь нету и не будет больше. Карга бесстыжая, чем пыль в глаза пускать, лучше бы подумала, что и ей недолго осталось ждать Старуху с косой, уж к этой Дечи скорей постучится, чем к кому другому. И у хозяйки-покойницы, должно, оттого в голове была путаница, что ее, касатку, такая мать выродила. Неужто и та непутевая явится? А как не объявится, то и не придется тогда гонять Розику за ложкой. Вот уж кабы ее не пригласить, беспременно бы заявилась, и сызмальства-то она все норовила наперекор идти, а если чего велели делать, то как блажная орала: «Нет!» и «Нет!» Арпадушка, тот другим рос, послушный да тихий был мальчик, добрая душа, вот и подцепила его Береш, сраму теперь не оберешься. Не один раз собиралась она, Кати, открыть глаза Арпаду, да только язык не поворачивается; знает, что не положено вмешиваться в такие дела, коли у тебя совета не спрашивают. Если Аннушка посмеет прийти на похороны, то-то священник озлобится, он с пеленок ее терпеть не может. До сих пор у нее, Кати, в ушах стоит крик, по сей день помнит, как он у себя в канцелярии орал на молодого священника — того, что служил у них до красного нехристя; как же звали-то его, Анталом, что ли: «Коринна? С какой стати Коринна?» А у того только и ответа, что стоит да мычит что-то невразумительное.

Дечи вынула пудреницу. Дома, в присутствии обоих священников, она не решилась привести лицо в порядок, но служанки этой она не стесняется, а Ласло Кун сидит к ней спиной. Она боялась только зятя и с ним, прибегая к отчаянным усилиям, она пыталась быть даже приветливой. Всякий раз, как только черные мысли начинали тревожить ее, Дечи гнала их прочь: что, если ее теперь лишат вспомоществования. Нет, внушала она себе, священник не имеет права так поступить, не посмеет он пойти против Библии, а там где-то написано, что вдовам, сирым да убогим должно протянуть руку помощи. Вот ведь взял же он к себе в дом этого сироту, а уж на что неприятный молодой человек. Но сюда, в эту семью, она бы ни при каких обстоятельствах не переселилась, с ума сойти можно в этом доме! Поезд ее отправляется в восемь вечера, к сожалению, придется всю ночь провести в дороге; еще с час промаешься в Будапеште, пока доберешься с одного вокзала на другой, когда поезд прибудет в Фехервар, она тоже не знает точно. А там снова изволь пересаживаться; не поездка, а сплошное мучение. И кроме того, на обратную дорогу у нее денег, да и откуда им взяться, и то удивительно, что хватило доехать в один конец. Ну, то не ее забота: родственнички оплатят билет, проводят ее с превеликой радостью, лишь бы она не застряла у них. Не слишком-то они убиты горем, — подытожила она свои наблюдения, но тут же возникла трезвая мысль: а чего, собственно, им убиваться, если в ней самой не осталось иных чувств, кроме желания, чтобы скорей закончились все церемонии и чтобы наконец-то можно было бы уехать отсюда. Интересно, может, она была бы больше привязана к Эдит, если бы Оскар не обожал дочь сверх всякой меры? Как ревновала она его к Эдит, когда та еще лежала в колыбели и тянулась ручонками к цепочке часов отца, как раздражало Дечи, когда Оскар катал ребенка на спине и мог без устали изображать лошадку или сажал Эдит себе на плечи, едва та принималась хныкать, что устала. Эдит росла очень трудным ребенком, но Оскар нашел к ней подход, его она всегда слушалась, не так, как впоследствии, подростком, слушалась мать — со слезами и ненавистью, — а охотно и весело. Оскар даже придумал для дочери какое-то имя, на случай, когда та плохо вела себя, и это имя особенно раздражало ее. Имя было не венгерское, какое-то иностранное, и ей чудился в нем фривольный намек на холостяцкие годы Оскара, когда тот колесил по заграницам, учился живописи во Флоренции и Париже. Что же это было за имя? Когда девочка вела себя хорошо, он называл ее Эдитке, Дитке, когда же она капризничала, он говорил, что его хорошая, послушная Эдитке ушла гулять, а с ним осталась другая, плохая девочка. Как же называл Оскар дочь, когда Эдит не слушалась? Слово было буквально магическое, едва оно произносилось, на щеках у Эдит неизменно появлялись ямочки, слезы высыхали, и девочка послушно глотала касторку. Из-за этого имени она и невзлюбила Эдит. Ей, своей жене, Оскар никогда не давал никаких прозвищ.

На редкость уродливое кладбище, ужаснулась старуха при виде бетонной стены, где сквозь прорези-сердечки белели столь же уродливые надгробные памятники. А какова статуя Иисуса! Дечи чуть не рассмеялась вслух, но потом, к величайшему своему удивлению, почувствовала, что начинает нервничать, что ей грустно и даже страшновато. Она не видела Эдит с тех пор, как выдала ее замуж. Как может выглядеть дочь в гробу? Оскар, доживи он до сегодняшнего дня, наверное, плакал бы сейчас; Оскар любил дочь. Внезапно в памяти ее вспыхнуло то неприятное имя. «Как, ты не хочешь есть капусту? — изумлялся Оскар, и руки, редкостной красоты, поднимали высоко вверх тарелочку Эдит. — Но ведь моя Дитке любит капусту! Или то не Дитке сидит у мамы на коленях? Опять эта негодная Коринна!» Эдит громко, заливисто смеялась и подставляла рот, чтобы ее кормили.