Мысли и сердце - Николай Амосов

Но у нее все хорошо: было нагноение, прошло. Уже четвертая неделя. Давно можно было бы перевести в общую палату, да все жалеем. Здесь уход лучше, врачи опытнее. Все-таки сегодня переведем. Нужны места для новых.

— Как жизнь?

— Хочу домой, Михаил Иванович! Дочку хочу увидеть!

— Больно прыткая. Ты даже и не знаешь, как это было опасно, а теперь — домой... (Зачем я ей это говорю?)

— Я знаю, мне рассказали. Все расскажут, черти!

— Дай послушаю.

Тук, тук, тук.

Новый клапан стучит довольно-таки сильно. Лепестковый работал почти беззвучно, как настоящий.

— Не беспокоит тебя клапан?

— Иногда мешает. Ночью проснусь и уснуть не могу, все слушаю. Правда, теперь реже. Привыкла. Так когда домой?

— Не спрашивай. Минимум — месяц. Ты же еще только-только ноги спустила с кровати, первые шаги сделала.

— Так ведь не дают, я бы бегала.

— Дадим. Сегодня в общую палату пойдешь, там свободы больше. Пойдем. Паня, покажи других. А ее сегодня переведите, хватит. Очень уж часто ты с ней болтаешь.

— Михаил Иванович, я дело знаю.

Обиделась. Знаешь дело. Но сказать полезно. К сожалению, даже хорошие работники портятся. Не раз приходилось видеть это. Грубеют? Или устают? Сложен человек. Подбодрить:

— Все-таки она совсем легко прошла, правда, Паня?

— Да, только два дня была тяжелая, а потом и незаметно, что клапан.

— Потому что у нее третья стадия. Не было декомпенсации перед операцией. Если бы всегда таких оперировать, все бы поправлялись легко. Может быть, доживем.

Как живо всплывают эти картины, будто только сейчас. Молодая женщина. Немножко грубоватая. Третья стадия, чистый стеноз. Ни кальцинатов, ни тромбов. Почти гарантия. «Мне дочку нужно вырастить, профессор. Не хочу оставлять другой жинке». — «Будь спокойна». Действительно, нетяжелые стенозы идут хорошо. Если ревматизм потом не подводит, то люди работают, рожают. Нет беспокойства за них.

Как Володя Сизов ухитрился разорвать этот клапан? Не знаю. Голос дрожит: «Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста. Я, кажется, разорвал створку». Морда растерянная, на лбу пот крупными каплями. У меня уже все напряглось, ощетинилось внутри. Молча ввожу палец в сердце. Все! Створка разорвана поперек, клапана считай что нет. Смерть. Один-два дня, не больше. «Дурак ты, подонок, с...» Это я ему цедил вполголоса, а он все съеживался, как от ударов. Если бы можно ударить!

— Давайте вшивать клапан.

Хорошо, что АИК был приготовлен для другой операции, а она еще не началась. Хорошо, что станция дала кровь. Хорошо, что сердечная мышца у нее невыработанная и выдержала те лишние полтора часа, пока кровь привезли, сосуды обнажили, машину подключили.

Помню, что зло уже прошло и осталось только глухое отчаяние. Трудно было вшивать клапан, предсердие небольшое и желудочек — тоже, а клапан громоздкий. Но вшили. Шесть часов продолжалось со всякими простоями. «Спасибо, Михаил Иванович». — «Поди ты со своим спасибо!» Он два дня сидел около больной, не отходя.

Виноват? Не знаю. Разбирался потом на холодную голову. Он стоял потупившись. «Сначала не поддавался клапан, потом — раз! И сразу разъехался. Я и позвал вас...» Может, и так. Парень честный. А может, ему самому хочется, чтобы так было. Не знаю.

Дело прошлое.

Если клапан не подведет, то будет лучше своего. Ревматизм ему по крайней мере не страшен. «Если бы Господь Бог имел двести долларов, он бы поставил Адаму шариковый клапан». Это Старр, изобретатель, так говорил. Увлеченный.

Я сижу за сестринским столом и смотрю на листы наблюдений. А там, в мозгу, проносятся эти картины. Как сейчас.

Вернемся к жизни...

— Михаил Иванович, вы Валю вчера видели? Нашу Валю.

— Нет, а разве она была? Почему же ко мне не зашла?

— Вас куда-то увезли, она искала.

— И Мария Васильевна мне не сказала ничего сегодня. (Тревога. Неужели плохо?)

— Еще скажет, наверное. Хорошая девочка. Совсем хорошая, как огурчик. Выросла, округлилась.

— Хорошая, говоришь? Не жалуется? Печень не увеличена, не знаешь?

— Мария Дмитриевна венозное давление проверяла, сказала, что нормальное.

— А помнишь?..

Помнит. Она всех помнит, лучше моего.

Жалко, что не удалось увидать. Сколько было страхов, а все в общем обошлось. Уже и забылось.

Может, и с перешиванием клапана обойдется? Тоже повторная операция, но более трудная.

Подождем. Пока даже думать страшно.

Детишек посмотрел. Обыкновенные детишки, как и быть должно. У кого-то животик вздут, кто-то мочится маловато. Гемоглобин низковат. Все мелкие неприятности, обычные.

Нина — доктор хороший, сама выправит. Педант. Упряма только.

Но смотреть все равно нужно. Вот когда Володя следящую машину сделает, будет легче.

Ни черта он не сделает. Слишком сложно, кишка тонка.

Пройти и посидеть в кабинете. Ирина должна приехать, а потом — эксперимент у Виктора.

А такая следящая система уже не просто фантазия. Вообще кибернетика приобретает более четкие очертания. Вот уже создана информационная система по приобретенным порокам сердца. Ну, еще не создана, архив еще мал. Ничего, будет. Уже все доктора как миленькие пишут эти новые карточки.

Оборудование скоро привезут. «Перфораторы, сортировка» — не знаю, как они выглядят. Володя бурную деятельность развел.

Вот бы еще машину, которая определяла умственные способности и душевные качества! Чтобы не попадаться впросак с приемом новых ординаторов. Саша рассказывал, что в Америке этим сильно занимаются.

Нужно быть снисходительным к людям. Терпимым к недостаткам. До тех пор, пока они не касаются больных. Какой все-таки я ограниченный профессионал! Немножко в сторону занесет, во всякие высокие материи, а потом опять обратно: дефекты перегородок, стенозы, клапаны. Если в клинике хорошо, то я оптимист. «Все образуется!» Мир эволюционирует в правильную сторону. Мы немножко туда, они — сюда. Притрется. На мелочи не стоит обращать внимания. «Разумное начало».

А потом начинается полоса неудач — и все в мрачном свете. «Ничего не будет. Нет разумного начала. Мир слишком сложен, его нельзя смоделировать мозгом. Коллектив не помогает. Животные программы необоримы. Кибернетика — обман. Не поможет она порядок навести». И так далее... Почти час прошел, как звонил. Должна уже приехать.

А зачем? Зачем ты ее вызвал?

Хочу узнать о Саше. И ее предупредить.

Это жестоко.

Все равно нужно.

До опыта есть еще время. Почитаем пока Семенову диссертацию. «Влияние Луны на...» — так говорили, еще когда был студентом.

Ну зачем так? Нормальная диссертация. Еще по нашей старой тематике — по легким. Хороший материал, результаты.

Легочные операции шли хорошо. Недавно считали по отчетам: много тысяч операций на легких сделали в своих больницах врачи, которые проходили учение в нашей клинике. Это, конечно, цифра.

Ладно, не отвлекаться. Тщеславие нужно придавить. Тем более что нет оснований.

Читаю.

Немножко думаю о другом.

По времени уже должны АИК включать. Не зовут — значит, сама Мария управится. Вот только докторскую диссертацию никак не высидит. Боюсь, что безнадежно. Остается Петро. Не идеал, но потянет.

Стук. Тень за стеклом. Пришла? Или санитарка из операционной?

— Войдите.

Она. По-прежнему хороша.

— Рад вас видеть, Ирина Николаевна. Садитесь. Здоровается с улыбкой, а в глазах — вопрос и тревога.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, пока ничего не случилось. Но может случиться.

Потемнела, сжала рот. Смотрит прямо в глаза, ждет.

Я рассказываю ей о положении с клапанами. О статьях в заграничных журналах, о Симе, о Лене.

Горе. «За что? Почему все мне?..»

— Что вы скажете о Саше? Как находите его здоровье? Подумала.

— Я видела его неделю назад. Он был грустный. Жаловался, что работается плохо, планов своих не выполняет. А о здоровье — ничего. Нет, ничего не говорил, уже давно не говорил.

— Так вот, Ирина Николаевна, мне грустно это, но Саше будет хуже и хуже. И видимо, скоро. Вы должны это знать.

Она не спрашивает почему. А я не уточняю. Думаю, что понимает, — некоторые вещи для него трудны. Есть мужское самолюбие и всякие другие предрассудки. Отношения между мужчиной и женщиной сложны. Я врач — нужно думать и об этом.

— Я должна чем-то пожертвовать, да?

— Нет, это было бы тоже плохо. Просто щадите его.

Вот, все сказано ясно.

Задумалась. Говорить, собственно, больше не о чем.

— Сколько все-таки месяцев?

— Я не знаю. Может быть, и год.

Рассказать ей о новых клапанах? Или не нужно расстраивать? А может быть, дать надежду, что перешьем? Расскажу.

— Видите ли, Ирина Николаевна... Прямо впилась в меня взглядом, а я чувствовал себя под ним плохо. «Обманщик».

— ...Мне стыдно, но у нас не было тогда других клапанов.

Она не сказал «что вы, что вы, вы подарили ему год жизни». Не сказала. Сейчас все забудут, в каком он был состоянии перед операцией. Боюсь, что и он забудет. Скажут: «Зачем вшил плохой клапан?» Разведут руками: знаете, профессор ошибся. Стал ли бы я вшивать, если на год, на полтора? Не знаю. Наверное, нет. Я не был уверен, что навечно, но рассчитывал лет на пять...