Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Канонический» же «Столп» — не только памятник философской мысли, но и произведение книжного искусства. Автор тщательно продумал его эстетически: шрифт, расположение рисунков и приложений, предварение каждого письма виньетками из собрания эмблем и символов Н. М. Амбодика-Максимовича. Придумал золотисто-зелёную обложку с цветами, преобладающими в росписи Новгородского собора Святой Софии.
Флоренский был настойчив в воплощении своего эстетического замысла: не соглашался на сокращение примечаний общим числом 1056 и на издание в двух томах, которое лишило бы книгу цельности. Полиграфическая задача была непростой, выход книги откладывался. «Навеки останется так, что меня будут вопрошать о выходе, а я — пожимать плечами», — печалился автор. Он признавался, что «Столп» ему «опротивел», и даже порывался отказаться от публикации, но всё значительное требует времени, особых усилий и терпения. После долгих искушений философский трактат, затеянный как произведение искусства, увидел свет.
Однажды взяв в руки именно такое издание, уже не захочешь читать «Столп» под иной обложкой, в современной графике и орфографии: будет какая-то неполнота, ощущение современной торопливости. Вот почему так популярно сегодня репринтное издание книги.
«Столп» — явление, безусловно, надвременное, но возник он в проблематике своей эпохи. Флоренский встаёт на защиту Православной церкви в пору, когда её стали попирать и умалять те, кто надеялся обрести полноту истины в науке и философском мудровании. Отсюда название книги, взятое из Первого послания Апостола Павла к Тимофею: «…ты знал, как должно поступать в доме Божием, который есть Церковь Бога живаго, столп и утверждение истины». По замечанию автора, «Столп» — книга для «оглашенных, пока у них не будет прямого питания из рук Матери». Конечно, это книга, прежде всего, для оглашенной интеллигенции, которая стоит в притворе и не может преодолеть преграду собственной рассудочности. Эта преграда заслоняет алтарный свет Истины. И «Столп» Флоренского — таран для рассудка.
Подзаголовок «Столпа» — «опыт православной теодицеи». Теодицея — «оправдание Бога» — это философско-богословское учение, стремящееся ответить на вопрос, как сочетаются разумное и благое Божественное управление миром и наличие в нём зла. Если переводить на образный язык, это вопрос сосуществования «слезинки ребёнка», о которой говорит Иван Карамазов, и слёз его брата Алёши, уверовавшего в святость старца Зосимы, даже не узрев доказательства этой святости после смерти подвижника, когда остальные отчаялись и разуверились: «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд… он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и „не стыдился исступления сего“. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, „соприкасаясь мирам иным“». Именно о таком плаче, восторге, свободе, о таких нитях миров Божиих говорит в своей книге Флоренский.
В «Столпе» Бог оправдывается не как Благо, а как Истина, то есть всё рассматривается не с точки зрения этики, а с точки зрения гносеологии, разума, рассудка. Разум возможен только через Истину, разум ищет Истины среди неистинного. Но, по Флоренскому, не разум делает Истину Истиной, а Истина делает разум разумным. Что же тогда делает Истину Истиной? Она сама. В этом и есть основная задача теодицеи Флоренского: понять, как Истина становится Истиной.
Для приближения к Ней прежде всего надо обойти рассудок. Когда он осознаёт неполноту Истины, полученной через индивидуальный опыт или науку, в рассудок закрадываются сомнения. Это и есть обходной путь, через который, двигаясь к Истине, можно оставить рассудок позади. Только после этого возможна встреча человеческой мудрости с Божественной, явленной в Триединстве, в Святой Троице. Человеческая мудрость неспособна вместить в себя Божественную. Для постижения Божественной мудрости человеку необходим подвиг Веры. Именно Вера — путь принятия Истины. Путь же Её познания — Любовь. Любовь — не признак Бога, а его природа, потому с человеком, живущим в Любви, происходит обожение. Любовь — это всегда преодоление границ собственной самости, уничижение, истощение себя ради другого: «Мое познание Бога, воспринимаемое во мне другим, есть любовь к воспринимающему; предметно же созерцаемая, — третьим, — любовь к другому есть красота».
Истина, достижимая Верой и познаваемая через Любовь, представляется рассудку как противоречие (антиномия): как возможна единосущная Троица? По мысли Флоренского, противоречие — особая характеристика тварного мира после грехопадения. Грех застит духовные очи, не даёт зреть Истину. При этом высший предел греха, когда ему уже нечего разрушать в человеческой душе, — Геенна, Ад. Человек ради Истины стремится избегнуть греха. Греху противопоставляется целомудрие, святость.
Природа святости заключена в «творческой Любви Божьей». Так Флоренский определяет Софию. Вопреки расхожему мнению, в софиологии отец Павел не является прямым последователем Соловьёва, скорее, он спорит с ним. Если, по Соловьёву, София — это субстанция, из которой выявились все три ипостаси Троицы, то, по Флоренскому, София — отношение каждой из ипостасей к человеку: отношение Отца — основа человека, сила его бытия; отношение Сына — разум человека, смысл его; отношение Духа — святость, непорочность, чистота человека. В подобных суждениях Флоренский гораздо ближе к Афанасию Великому, нежели к Соловьёву. При этом софийность для Флоренского — главная черта и опора русского народа: «Русское Православие в существе своём есть дар Софии… Мы — народ Софийный, мы — подданные Софии, и должны быть рыцарски верными Своей Царице… Это — залог нашего существования».
Но высшая благодатная Любовь достигается лишь в подвигах очищения. Её явили святые и праведники. Начальным толчком Любви, её истоком становится Дружба как «созерцание себя через друга в Боге». Дружба — это ещё и сила общецерковного единения, братской соборности.
Но чтобы такое взаимосозерцание стало возможным в соборной жизни, необходима какая-то сила обособления друга и друга от всех остальных. Флоренский именует её Ревностью, но не в общепринятом, психологическом, понимании, а в смысле сугубого отношения к кому-либо, объясняющего, почему из сотен ближних
