Мальчик – отец мужчины - Игорь Кон

Гендерно-типическое восприятие эмоций, при всей тонкости этих различий, имеет свои поведенческие последствия. Одна и та же ситуация, например риск, может вызывать у мужчин гнев (anger), а у женщин – отвращение (disgust). Но гнев – чувство активное, порождающее желание устранить трансгрессию (нарушение, угрозу) посредством агрессии, тогда как отвращение направлено на то, чтобы предотвратить заражение чем-то опасным и нежелательным, это может быть достигнуто путем ухода (Fessler, Pillsworth, Flamson, 2004).

Не менее сложен вопрос о вербальном выражении эмоций. Мы постоянно слышим о мужской эмоциональной «нечувствительности» и «невыразительности». Для описания этого феномена существует специальный психиатрический термин алекситимия (греч. а– отрицание, lexis – слово, thyme – чувство) – неспособность индивида осознавать и называть переживаемые им самим или другими людьми эмоции, утрата контакта с собственным внутренним миром.

Как показывают экспериментальные исследования на довольно больших выборках, эмоциональная реактивность мальчиков сильно зависит от идеологии маскулинности, которая побуждает их опасаться не только таких откровенно «немужественных» чувств, как страх, тревога или нежность, но и любых аффективных состояний, ассоциирующихся с потерей самообладания (Jakupcak et al., 2003). Подавление и скрывание эмоций – один из механизмов контроля над своими переживаниями и опытом. Мужчины, придерживающиеся менее жесткого канона маскулинности, обладают более богатым и сложным эмоциональным миром, чем те, которые считают, что «мужчина всегда должен держать себя в руках». И формируется это все в детстве.

Плакать хотел ты и не знал, можно ли? Ты плакать боялся, ибо много людей на тебя смотрело. Можно ли плакать на людях?

Согласно привычным стереотипам, мужчина должен быть выдержанным, уравновешенным, беспристрастным; в отличие от женщины, он не может позволить себе покапризничать или поплакать. Поэтому развитие эмоциональных реакций, не соответствующих данным установкам, активно подавляется в процессе социализации ребенка. Как показал И. А. Морозов, особенно жестко табуируются мужские слезы (Морозов, 2007).

Во многих культурах распространено представление, что для мужчины прослезиться, а тем более заплакать означает нарушить нормы мужественности, воздержание от слез даже под угрозой пыток или мученической смерти – наивысшая доблесть и проявление мужской силы. Это представление можно считать кросскультурной универсалией, проявляющейся как в архаической мифологии, так и в современной масскулыуре.

Согласно мифу хантов, верховный бог Торум, разгневавшись на нарушившего его запрет сына, приказывает сжечь его заживо: «Сложите дрова в костер и сожгите его на костре! Пусть он сгорит, пусть пропадет! Такой человек недостоин жить!» Народ так и сделал. Разожгли большой костер, бросили юношу в середину пламени. Он не сказал ни слова, не пролил ни слезинки, а огонь горел день и ночь.

В большинстве культур, как современных, так и древних, плач жестко регламентируется возрастными (рыдающему или хнычущему ребенку внушают: «Не плачь, ты уже взрослый/ая!») и гендерными ролями (над мальчиком или мужчиной насмехаются: «Что ты плачешь как девчонка/женщина/баба!»).

Эти предписания и в настоящее время широко распространены, в том числе у русских: «Пока дети маленькие, большого различия [между девочками и мальчиками] нет. Ну, может быть, лет до восьми, до десяти. А вот уже, скажем, постарше дети, тут уже начинается. Ну, скажем, мальчику там: "Ты не должен плакать, все равно должен держаться… <… > Терпи, казак, атаманом будешь! – Вот в этом смысле. – Только девочки плачут, мальчики должны терпеть в подобных ситуациях…" <… > Как говорится, если все по женскому подобию начнут нюни распускать, это уже будет слишком!.. <… > Ну, вот, скажем, если бывают какие-то трудные ситуации, кто-то, скорее всего мужчина, должен взять на себя какие-то обязательства, все взять под контроль и не дать всему пойти на самотек…» (Цит. по: Морозов, 2007).

Плач со слезами допускается только в определенных ситуациях, которые маркируются как экстремальные (оплакивание умерших, прощание, мольба), и только для лиц определенного статуса и пола (родственники, чаще всего женщины и дети). В этих случаях по этикету могут плакать и мужчины.

Слезы табуируются не сами по себе, а как проявление слабости. В древности и в Средние века выражение сильных чувств для мужчин считалось нормальным (Кон, 2005. С. 60–92). Персонажи героического эпоса не только «гомерически хохочут» и легко приходят в ярость, но и публично, при всех, рыдают:

Сдержать не может слез великий Карл,С ним плачет вся стотысячная рать…Рвет бороду, сдержать не может гнев,Рыдает он, и с ним бароны все…Нет рыцаря и нет барона там,Чтоб в грудь себя не бил и не рыдал…Без чувств от горя многие лежат…Над нею, сострадая, он заплакал.

(Песнь о Роланде)

Это не буквальное описание (эпос имеет свою стилистику), но такое поведение не противоречило правилам рыцарского этикета. Более нежные чувства в то время были слабо отрефлексированы в культуре, а в дальнейшем стали считаться женскими.

Впрочем, так было не всегда. В последней трети XVIII в., в эпоху сентиментализма и романтизма, сострадание и слезы стали главными символами сердечных отношений образованных юношей. Они плачут, созерцая природу, плачут, встречаясь и прощаясь друг с другом, от разделенной и от безответной любви, от прочитанной книги и т. п. «Слеза сближает друзей» – написал юный Фридрих Шиллер в дневник своему другу Фердинанду Мозеру. А вот как описывается встреча друзей в культовом романе Жан Поля (Ф. Рихтера) «Зибенкэз»: «И когда Фирмиан вошел в их общую комнату, освещенную лишь угасающей алой зарей, его Генрих обернулся, и они молча, с поникшей головой, упали друг другу в объятия и пролили все горевшие в их душах слезы. Но то были и слезы радости, и они положили конец объятиям, но не прервали молчания» (Цит. по: Кон, 2005).

Однако упоение собственной чувствительностью было достоянием лишь небольшого слоя образованной мужской молодежи и не меняло традиционного канона маскулинности.

Мальчишеская культура всегда старается копировать культуру взрослых мужчин. За табуированием слез в ней скрывается табуирование слабости и страха. В фильме Звягинцева «Возвращение» мать находит своего младшего сына Ивана сидящим на вышке, куда его привели приятели, чтобы испытать, сможет ли он прыгнуть оттуда в воду. В отличие от старшего брата, Иван прыгнуть не решился и остался наверху, боясь, что если он спустится по лестнице, то ребята поднимут его на смех. Он плачет, и это слезы обиды и страха.

«"Мамочка!" – "Я же запретила вам сюда ходить!" – "Мамочка!" – "Ну-ка, одевайся! Ну-ка, одевайся…" – "Я не могу!" – "Почему?" – "Я должен прыгнуть, я не могу спуститься по лестнице". – "Почему?" – "Если я спущусь… Если я спущусь, они будут называть меня трусом и козлом". – "Да об этом никто не узнает! Ты что?!.. " – "Но ведь ты будешь знать! Ты будешь знать, что я… не прыгнул. Что я… Что я спустился по лестнице". – "Да глупости, сынок! Я об этом никому не скажу! А ты прыгнешь в другой раз, когда ты сможешь". – "Правда?" – "Конечно!" – "Мам, я тут сидел, мне было так страшно!.. Если бы ты не пришла, я бы умер!" – "Ну что ты, миленький, ну что ты говоришь! Я же здесь, с тобой!.."»

Отрицая собственную слабость, не признаваясь в ней даже самому себе, мальчик тем самым преодолевает ее, и это хорошо. Но гипертрофия подавления способствует развитию алекситимии, от которой, по данным известного американского психолога Роналда Леванта, в большей или меньшей степени страдают четыре пятых американских мужчин (Levant, Richmond, 2007). Если спросить мужчину, что он чувствует, он, скорее всего, расскажет, что он думает, многие мальчики даже не замечают разницы между этими вопросами. Это затрудняет мужчинам эмоциональное самораскрытие и обедняет их человеческие взаимоотношения, в том числе любовные и отцовские.

Но снова на первый план выходят индивидуальные различия: одни мальчики страдают от избыточного самоконтроля, а другие – от недостатка самоконтроля и повышенной импульсивности, причем и то и другое связано с типом личности.

Новейшие исследования показывают, что эмоциональность связана с интеллектом гораздо теснее, чем думали раньше. Помимо всем известного IQ, существует так называемый эмоциональный интеллект (ЭИ), от которого во многом зависит жизненная успешность человека, включая его профессиональный и карьерный рост. Первая и наиболее известная модель ЭИ была предложена в 1990 г. Питером Сэловеем и Джоном Мэйером, которые определили ЭИ как «способность отслеживать собственные и чужие чувства и эмоции, различать их и использовать эту информацию для направления мышления и действий». Теория ЭИ быстро приобрела популярность и существует в нескольких вариантах. Московский психолог Д. Б. Люсин определяет ЭИ как способность к пониманию своих и чужих эмоций и способность к управлению ими (Люсин, 2004; Роберте и др., 2004).