Гидеон Плениш - Синклер Льюис

На этом приеме Пиони воспылала невинной страстью к исследователю дальних стран капитану Хету Гисхорну. Он был англичанин родом, хорошо одевался, носил монокль и побывал на Целебесе, что произвело особенное впечатление на Пиони, хотя она никак не могла припомнить, что это такое — остров или форма брачных отношений.[80] Он поцеловал ей руку и принес бокал с коктейлем розового цвета.

— Да уж, мальчики, вот у кого можете поучиться светскому обхождению, — сказала Пиони Джорджу Райоту.

— Подумаешь! Кому нужен такой цирлих-манирлих! — возмутился Джордж. — Если вам непременно надо влюбиться в кого-нибудь, Пиони, влюбитесь или в Гида, или в меня.

— Я бы даже сказал, что ты можешь обойтись без всяких «или», Пиони, — сердито сказал доктор Плениш. Он было насупился, но вспомнил, что Джордж — его единственный друг в этом головокружительном мире двенадцатикомнатных квартир, исследователей дальних стран и полковников-миллионеров.

Ему вдруг захотелось очутиться в пивной в маленьком провинциальном городке, со своим однокашником Хэтчем Хьюитом… Пиони, Хэтч, Джордж Райот, дочурка Кэрри — есть ли у него еще кто-нибудь в целом мире?.. Он испытывал смутное облегчение от мысли, что Пиони с Джорджем едва ли могут зайти дальше легкого флирта.

Под покровом всех этих интеллектуальных развлечений доктор Плениш усиленно вербовал среди хескетовских директоров сторонников своего плана перевода Института в Нью-Йорк. Он заручился обещаниями поддержки у Джорджа Райота, у миссис Гохберг и у одного недавно избранного директора, элегантного, представительного нью-йоркского священника, доктора Элмера Гентри.[81]

Доктор Гентри был, пожалуй, самым популярным из всех радиопасторов Манхэттена. Говорили, что он окончил Гарвардский университет[82] и, кроме того, учился в Германии, но свою ежедневную передачу «Любовь — Утренняя Звезда»[83] он вел в простом фамильярно-компанейском тоне, чем завоевал себе миллион постоянных слушателей, преимущественно из числа лежачих инвалидов, и приобрел такого мощного патрона, как «Акционерное общество Фосфоризованной Жевательной Резины». Он выступал с лекциями и у себя в церкви, однако специалисты находили, что в докторе Элмере Гентри есть нечто такое, что делает его особенно подходящим оратором для радио.

Но даже обеспечив себе поддержку более влиятельных директоров, доктор Плениш целых две недели после своего возвращения в Чикаго не решался заговорить с Гамильтоном Фрисби о предполагаемом бегстве в Медину.[84] Готовясь к этой сцене, он перебрал все тона, в которых мог бы провести свою роль в ней: тон мягкий и чувствительный, тон смелый и настойчивый, тон небрежный и слегка юмористический — ив конце концов остановился на энергичном тоне делового человека. В таком духе он и открыл военные действия:

— Я тут занимался нашим вопросом, изучил его досконально. Мы не должны идти на поводу у предрассудков и сантиментов. Я сам очень люблю Чикаго, но ради пользы дела нам давно пора перевести центр Института на Атлантическое побережье.

Фрисби долго смотрел на него молча.

— Да, я получил письмо от Криса Стерна. Значит, вы с Крисом решили, что вам удастся оттереть меня от «кормушки? Плениш, вы уволены!

— !..!..

— Незаконно? Да, конечно, это незаконно. Но директора обычно делают то, что я им указываю. На очередном общем собрании вас не переизберут. Так что до июля у вас есть время подыскать себе новое место, если вам это удастся, Плениш, если вам это удастся.

Доктор Плениш напустился на преподобного доктора Джеймса Северенса Китто. Он кричал, что если доктор Китто послушается этого постнорожего разбойника мистера Фрисби, значит, сам он трус и лицемер.

Доктор Китто сказал, что это возмутительная история, бесспорно, э… э… э… возмутительная история.

И это было все, что сказал доктор Китто в своем красивом пасторском кабинете, где на стенах висели портреты Александра Кэмпбелла,[85] Кальвина и Коттона Мезера.[86]

Пасторат был поместительный полуособняк с кирпичным фасадом в респектабельном старом квартале Эвенстона. Доктор Плениш оглянулся, уходя. Он остановил свой взгляд на окне кабинета доктора Китто. Штора была приподнята, и он увидел, как доктор Китто задумчиво почесал подбородок, зевнул, потянулся за свежей вечерней газетой, развернул ее и с полной безмятежностью углубился в изучение обильного дневного урожая убийств, уличных катастроф, разводов и голодных смертей. Доктор Китто даже на миг не отвел в сторону задумчивого взгляда.

Доктор Плениш стоял и смотрел, и в эту минуту он понял, как чувствуют себя мертвецы.

20

Два доктора Плениша сели обедать с Пиони — один, настоятельно твердивший, что нужно с этим покончить, сказать ей, что он уволен, и другой, до того усталый и пришибленный, что казалось, ему не выдержать предстоящей исповеди. Пиони с помощью недотепы-кухарки приготовила в этот день особенно замысловатый салат из груш авокадо, крутых яиц и вишен с добавлением еще кое-каких приправ, вероятно, по собственному рецепту, и этот нелепый салат вплелся в его мрачное раздумье как некий трогательный символ Пиони, как перчатка, еще хранившая тепло и форму ее руки.

Он заговорил, выискивая окольные дороги. Он рассказал ей, что ездил в Эвенстон и что доктор Джеймс Китто, несомненно, носит парик. Она довольно хихикала: «Давай вышвырнем его из Института!», — а он в это время лихорадочно соображал, что понятия не имеет, где искать другую работу, что долгов у него долларов на 850, а в наличности 375 долларов (порывшись в карманах, он решил, что, может быть, наскребет еще один) и что последнее обращение к тестю было встречено весьма неблагосклонно.

Он сказал, что в Эвенстоне во всех палисадниках цветут нарциссы, и она подхватила: да, кстати, надо же наконец решить, куда ехать на лето — в Северный Мичиган, в Вермонт или в Миннесоту, на озеро Бэтл, — и не может ли он взять не один, а два месяца отпуска? Просто свинство, что эти старые крысы Китто и Фрисби так эксплуатируют его — нельзя ли от них отвязаться?

Ее безмятежный тон положил конец его колебаниям.

Свою исповедь он закончил так:

— Убить меня мало за то, что я довел до этого тебя и малышку!

Вот когда Пиони могла бы показать себя настоящей американской женой, оплакивать свою судьбу и спрашивать, на что он годится, если не сумел о ней позаботиться. Минуту она сидела молча, с забытой на лице улыбкой. Потом рассмеялась.

— Поделом мне. Ох, дорогой, это все я виновата, все моя расточительность. Иначе мы могли бы послать Фрисби ко всем чертям и спокойно уехать в Нью-Йорк. Нашлепай бэби по ручкам, вперед пусть не балуется. — Он расцеловал ее, чувствуя, как в нем воскресает вера, и она воскликнула:-Вот что, милый, напиши Джорджу Райоту. Он для тебя что-нибудь придумает, поможет перебиться. И, пожалуй, сейчас самое время сказать тебе, что между мной и Джорджем ничего нет.

— ?

— В Нью-Йорке у тебя был такой вид, словно ты думал, что что-то есть; но я слишком люблю тебя. Если я г. чем грешна, так скорее в том, что мне не терпится увидеть тебя важной персоной. И я этого дождусь. Вот посмотришь. Сейчас у нас с тобой только временный кри- г:;с, а скоро опять наступит процветание, да еще какое! 1 i Нью-Йорк от нас не уйдет.

— А может, лучше попросить у Ости Булла какой — нибудь работы в колледже, пока я буду нащупывать почву в Нью-Йорке?

— Нет, нет! Я и месяца не выдержу в Кинникинике. Разве там увидишь настоящих людей вроде полковника Мардука и сенатора Балтитьюда? Я презираю Кинникиник. Там все такие провинциалы. А про твою скверную женку можно сказать что угодно, но уж провинциалкой ее не назовешь! Согласен?

По-видимому, он был согласен.

— Я придумала. Я тебе возмещу убытки, в которых сама же виновата. Сдадим мебель на хранение, а я сяду на шею мистеру Уипплу К. Джексону, эсквайру, и подожду, пока ты получишь шикарное место с подобающим окладом.

— Но я буду все время беспокоиться…

— А ты не беспокойся о моих беспокойствах! Я своего муженька знаю. Пари держу, что будь ты священником, ты бы мог сжить со света Джима Китто и Криса Стерна, бог обязательно был бы на твоей стороне. А что касается полезных дел, — да ты и сейчас уже принес сельскому образованию больше пользы, чем Уильям, Дженнингс и Брайан, вместе взятые!

Был август месяц, и рабочие сносили их вещи на улицу и грузили в фуру для отправки на склад. У доктора Плениша жгло глаза и щекотало в горле, когда он, обняв Пиони за плечи, стоял и смотрел, как, стукаясь о лестницу, отбывали в тюрьму их сокровища: обожаемый новый кедровый сундук, красный с золотом чиппендэйлевский китайский шкафчик, китайский ковер, который они купили в Мэйбл-Гроуве — как молоды они были тогда! — выцветшие фарфоровые часики, яшмовая лампа, веселый радиоприемник карельской березы, под музыку которого они иногда танцевали одни после полуночи, торжествуя какую-нибудь новую победу.