Когда я был настоящим - Том Маккарти

– Вы знали, что произошло еще одно?

– Да, – сказал Наз. – Мы только что об этом говорили. Вы попросили меня организовать его реконструкцию.

– Нет. Это я знаю; но произошло еще одно, другое.

На том конце стояла тишина.

– Алло! – сказал я.

– Да. Так что, мы…

– Обязательно! Мы и его реконструируем. И еще, Наз…

– Да?

– Вы не могли бы сказать Роджеру…

– Конечно. Я об этом уже думал. Вторая будет доставлена мне сегодня вечером. Велю ему сделать и модель третьего.

Спустя час я перевел свой дом в режим «включено». Перед тем, как начать, я устроил в парадном собрание. Там были все реконструкторы, плюс Фрэнк с Энни и их люди, и помощники этих людей со своими рациями и планшетками. Я обратился к ним со второй ступеньки.

– Я хочу все замедлить, – сказал я им. – Чтобы все происходило медленнее – намного медленнее, намного.

Как можно медленнее. По сути, вы вообще должны почти не двигаться. Это не означает, что вы должны прекратить делать свои дела, выполнять свои действия. Я хочу, чтобы вы их выполняли, но выполняли так медленно, чтобы каждое мгновение… чтобы каждое мгновение… как будто оно способно растянуться – понимаете? – и быть… если бы каждое мгновение было… ну, дальше неважно; вам это знать необязательно. Но главное: вы должны выполнять свои действия очень медленно, но при этом все-таки их выполнять. Ясно?

Люди переглянулись друг с другом, потом снова повернулись ко на мне, неопределенно кивая.

– Вот вы, например, – продолжал я, показывая на моего пианиста, – вам надо каждую ноту, каждый аккорд держать как можно дольше. У вас ведь есть для этого педаль, так?

Лысая макушка моего пианиста побелела, он перевел глаза с пола на мои ноги.

– Педаль? – мрачно повторил он.

– Да, педаль. У вас их две: та, что приглушает звук, и та, что его растягивает. Так ведь?

Он задумался, потом грустно кивнул, и голова его побелела еще сильнее.

– Вот и хорошо. Начинайте как обычно – нет, в два раза медленнее, – а когда замедлитесь, когда дойдете до самой замедленной части, просто держите аккорд как можно дольше. Если потребуется, можете снова ударить по клавишам. Понятно?

Мой пианист опустил глаза на пол и снова кивнул. Потом зашаркал обратно к лестнице.

– Подождите! – окликнул его я.

Он остановился, по-прежнему не отрывая глаз от пола. Я еще несколько секунд смотрел на его лысую макушку, потом сказал:

– Ладно, можете идти.

Затем я повернулся к консьержке:

– Ну, вы и так в статичном состоянии. Я хочу сказать, вы просто стоите тут, в парадном, и ничего не делаете. И это хорошо. Но теперь я хочу, чтобы вы ничего не делали еще медленнее.

Вид у нее, у моей консьержки, был сбитый с толку. Она была без маски, держала ее в руке, но лицо ее было маскообразным – вроде этих театральных масок, существовавших в древние времена: нервное, изможденное, полное какого-то первобытного ужаса.

– Я вот что имею в виду: вы должны медленнее думать. Не просто медленнее думать, но медленнее осознавать все окружающее. Скажем, если вы двигаете глазами под маской, двигайте их медленнее и думайте про себя: «Теперь я вижу этот кусок стены, все еще этот кусок, а теперь, медленно-медленно, дюйм за дюймом, участок рядом с ним, а теперь край двери, только я не знаю, что это дверь, потому что у меня пока не было времени это понять», – и думать все это надо тоже очень медленно. Понимаете теперь, что я имею в виду?

Ужас на ее лице, казалось, слегка усилился, когда она кивнула мне в ответ.

– Это важно, – объяснил я ей. – Я пойму, все ли вы делаете как надо. Будете делать как надо, я распоряжусь, чтобы вам дали бонус. Все вы получите бонус, если выйдет как надо.

Я распустил собрание и велел людям занять свои позиции. Поднявшись к себе в квартиру, я, пока ждал, смотрел на трещину в ванной. Давно я этого не проделывал. В воздухе висел запах – запах застывшего жира. Я высунул голову из окна и посмотрел вниз, на вытяжку, установленную у хозяйки печенки. Она снова засорилась. Жир, законопативший ее щели, стал чернеть. Наружу начинал пробиваться новый выброс пара, сопровождаемый звуком начинающей скворчать печенки. Не прошло и нескольких секунд, как до меня дошел запах новой печенки. У него по-прежнему был этот острый, горьковатый оттенок, словно у кордита. Мы много раз пытались от него избавиться, но не смогли; к тому же, кроме меня, никто запах кордита не чувствовал. Но я-то чувствовал, вне всякого сомнения – кордит.

У меня в гостиной зазвонил телефон. Это оказался Наз, он сообщил мне, что все готово.

– Все совсем замедлили? – спросил я его.

– Совсем замедлили, точно как вы требовали, – ответил он.

Я вышел из квартиры и пошел вниз по первому лестничному пролету. Вначале я шел очень медленно, однако после нескольких шагов мне это надоело, и я снова переключился на обычную скорость. Меня правила не ограничивали; всех остальных – да, но не меня.

Пианист, игравший вдвое медленнее обычного, как я его просил, сделал свою первую ошибку и повторил пассаж, затем снова, затем снова, с каждым разом все медленнее и медленнее. Я остановился у окна на первом повороте лестницы и взглянул на улицу. Задержал взгляд на уровне видневшегося на стекле дефекта, потом переместил голову на несколько миллиметров вниз, чтобы дефект наполз на кота, который крался по крыше напротив. Моя голова очень медленно съехала набок, при этом кот остался в центре дефекта, словно дефект был прицелом ружья, а кот – мишенью. Слегка подергивая головой вбок и обратно, я обнаружил, что могу заставить кота передвинуться туда, где он был секундой раньше. Я занимался этим довольно долго; чем дальше кот продвигался вперед, тем дальше я подпихивал его назад, туда, где он был прежде, легонько двигая и подергивая головой, чтобы заключить его в круг. В конце концов он исчез из виду, и я двинулся дальше.

Моя хозяйка печенки выходила из своей квартиры. Когда ее взгляд поймал мой, я замедлил шаги на лестнице. Я смотрел на нее и медленно вдыхал и выдыхал. Двигаясь с половинной скоростью, она опустила свой мешок с мусором на пол, разжала руку, в которой он был, и повернула голову ко мне. Я замедлился еще больше, она тоже замедлилась, настолько, что сделалась почти статичной: спина согнута, правая рука зависла в полуфуте над мусорным мешком. Она ничего не сказала. Я тоже. Ноты пианиста слились в единый аккорд, который он держал точно по инструкции. Я неотрывно смотрел на нее и чувствовал, как границы моего зрения расширяются. Стены вокруг ее двери, выходящий из-под порога мозаичный пол, потолок – все это словно растянулось и осветилось. Я почувствовал, как меня самого уносит туда, к этим поверхностям, как меня в очередной раз уносит по направлению к границе транса.

К этому моменту и она, и я двигались так медленно, что, строго говоря, уже не двигались. Так продолжалось долго; потом, по-прежнему не давая нашим взглядам разойтись, я очень медленно, очень осторожно перенес правую ногу назад, на одну ступеньку вверх. Моя хозяйка печенки медленно отвела назад, к мешку с мусором, правую руку. Двигаясь все так же медленно – почти неощутимо, – я снова сменил направление и снова перенес правую ногу вниз. Она снова убрала правую руку от мешка, все в том же темпе. Я повторил цепочку, подпихнув фрагмент сцены, на котором мы задержались, назад, к моменту перед самым его началом; она последовала за мной. Мы повторили это несколько раз; потом остановились полностью, зависнув каждый посередине своего текущего действия.

Мы долго стояли так, лицом друг к другу. Аккорды пианиста растянулись, податливые, как эластик, когда его растянешь так, что он открывает тебе свои внутренности, обнажает свои трещины, поры. Аккорды растянулись и сделались мягче, богаче, шире; потом они скакнули обратно, восстановившись при новом ударе по клавишам. Мы с моей хозяйкой печенки продолжали стоять. Мы стояли, все стояли и стояли – а затем я снова оказался у себя в ванне, где лежал, наблюдая, как вокруг трещины клубится горячий пар. Затем меня подняли, подержали, положили. Затем – пустота.

На следующий день я пошел наблюдать, как на узорно выложенный пол лестницы из окон падает солнечный свет. Я лежал на маленькой площадке, где ступеньки поворачивали между третьим и четвертым этажами, и смотрел, не отводя глаз. Солнце заполнило белые коридоры между прямыми черными линиями узора, будто вода, в замедленном движении заливающая лабиринт: все как и в первый раз, когда я наблюдал за этим несколько недель назад, но на сей раз свет, казалось, сделался как-то выше, резче, острее. К тому же он, казалось, заливал пол быстрее прежнего, а не медленнее.

На этот раз я не соскочил в транс – отнюдь. Я снова сел и задумался, почему кажется, что это происходит быстрее, когда весь дом по моему желанию работает медленнее. Я решил засечь время, пошел взять у Энни часы, но тут сообразил, что мне придется подождать до завтра, когда солнце снова все зальет, а потом уйдет с этого пятачка. Я снова распустил дом, немного отдохнул и на следующий день в то же самое время занял свое место, имея при себе часы Энни – точный спортивный секундомер, отмерявший десятые и сотые доли секунды.