Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург - Евгений Николаев

Бирюк и плющ

Явился Тимофей с водкой, стали ее пить. Попутно я, скуки ради, делился со слугой своими соображениями о рыбах и растениях, вспоминал о своих похождениях, зачитывал разные места из рукописи о нравах африканских животных. Тимофей слушал, задумчиво запустивши руку в бороду, где она шуршала, точно змея в сухой траве.

– Убери, что ли, за спину свою руку! – наконец осердился я.

– Да как же я тогда водку наливать буду, коль уберу за спину руку? – крякнул мой слуга.

– Что за вздор ты несешь? – удивленный не строптивостью, а непониманием Тимофея, рявкнул я. – Ведь не навсегда же я тебе говорю убрать руку за спину! Не навечно же! Когда надо будет разливать, так ты ее из-за спины тогда и достанешь.

Тимофей убрал руку за спину, подумав немного, нарочито убрал туда же и вторую, а после решительно сказал:

– А хочешь, барин, я тебе тоже кое-что расскажу?

– Что же ты мне хочешь рассказать?

– А об волке об одном. – Тут Тимофей как-то странно усмехнулся и, не дожидаясь моего согласия, стал рассказывать.

Суть рассказа, а вернее, сказки заключалась в том, что в одном лесу жил волк-бирюк, который по неизвестным причинам обходил стороной волчиц, но при этом был весьма охоч до молоденьких лисиц. Мужья лисиц от этого очень страдали, но противостоять волку не имели сил. Однако нашелся, наконец, отважный лис с оригинальным складом ума. Он обратил внимание, что на опушке леса две березки стоят столь близко друг к другу, что меж ними может пролететь разве что птица. Лис подошел к логову волка и стал поносить его за все творимые им безобразия. Волк, разумеется, бросился на лиса-смельчака. Тот устремился к опушке и, оказавшись у березок, подпрыгнул вверх. Бирюк же со всего маху застрял меж стволов и уже не мог ни пролезть вперед, ни подать назад. Тем временем лис-мститель созвал униженных своих собратьев, и те под одобрительные возгласы своих обесчещенных жен, невест, дочерей, матерей и сестер проделали с волком то же самое, что он еще недавно проделывал с ними.

– Врешь ты все, Тимофей! – сказал я, выслушав слугу. – Это всего лишь пустая сказка!

– Нет, не пустая сказка, барин, – упрямо проговорил Тимофей.

– Да разве ты когда-нибудь видел, чтоб лисы бесчестили волка? Такое просто немыслимо!

– Ну, мыслимо или немыслимо, это еще бабушка надвое сказала. А вот то, что правда завсегда победит, не сумлевайся, барин. Так что – остерега-а-айся, отольются тебе, барин, бабьи слезки… – тут Тимофей погрозил мне пальцем.

Удивительный у меня слуга – не человек, а сфинкс какой-то. Поди пойми, что в его голове бродит. И порой кажется мне, что здесь, рядом со мной, его видимость только, облик лишь, а суть при этом простирается от Черного до Охотского моря. А пожалуй, и дальше куда, до пути какого Млечного.

…Пришел рязанский поручик, стали кутить.

…Не помню, как и где заснул, но только приснилось мне, что я стал плющом, вылез потихоньку на карниз и заполз через окно в какую-то комнату. Там, на кровати, спала некая особа с рассыпавшимися по подушкам темными волосами. Будучи плющом, тихо забрался к ней под одеяло.

– Кто это тут? – спросила спросонок особа.

– Всего лишь плющ, – тихо прошептал я.

Особа успокоилась и вроде как стала снова засыпать, а я в свойственной плющу манере стал взгромождаться на нее. Тут уж она вроде как проснулась, поняла, что это вовсе не плющ, но было уже поздно.

Право, странный сон это был. А может, и не сон вовсе? Вон и Тимофей говорит, что я ночью в окно вылезал. Надо, надо прекращать кутеж и ехать в Петербург. Что ж это бричку-то все никак не починят?

…Продолжаю читать рукопись «Путешествия». Когда голова от похмелья кругом – это помогает. Прочтешь страницу, другую – все равно что пива хлебнул. Нашел удивительное место, где автор рассказывает, как, сплавляясь по африканской реке, он увидел на берегу исполинских размеров козла. Этот козел в полном одиночестве сидел, прислонившись спиной к скале, и в глубокой задумчивости взирал на свой уд, распаленный сладострастными грезами до таких размеров, что стал едва ли не больше его самого.

Мне живо представилось фантастическое зрелище: медленная река, безмолвная пустыня, крошечный человечишко, плывущий в маленькой лодочке, и огромный несчастный козел, не знающий, куда бы ему пристроить свой исполинских размеров уд.

«А не такова ли вся наша жизнь? Одна только мысль – куда бы вложить свой вечно бунтующий уд – и гонит нас по свету», – подумал я с горечью.

И тут же смыл эту горечь изрядной порцией водки.

Серое, желтое, зеленое

…Покинул Тверь. Голова моя после пьянства легкая, мир кажется простым, точно яйцо без скорлупы. Будто знаю я все на свете, будто нет у мира от меня никаких секретов. А на сердце – тяжесть, как если бы прицепилась к нему нескончаемая вереница сомнений из прошлого. И тянет, тянет эта тяжкая вереница в некое черное далеко, где я еще никогда не бывал, но чувствую его сердцем.

Серое, желтое, зеленое мелькает под синим блюдцем неба. Я подобен выстрелу из мортиры, когда порох пыхнул, и нет его, пороха, а тяжелое ядро уже несется куда-то вдаль. И куда несется? Какие фортификации сокрушать?

…Обедая в Торжке, вспоминал и все никак не мог вспомнить в подробностях последние этюды моего пребывания в Твери. Только какие-то размазанные пятна остались от них в памяти: то красная физиономия рязанского поручика, орущая песни, то плещущий водкой стакан, то ласковые бабьи лапки и вздымающиеся бока, а то и вовсе что-то несуразное, более похожее на фантомы, чем на картины действительности. Но это так, ерунда, житейские мелочи, не стоящие внимания. Куда более удивительное происходило вчера утром, до кутежа, когда я еще лежал в кровати, будучи почти трезвым. Взялся, помню, опять читать про путешествие по Африке, чтоб похмелье порассеять, и сразу же наткнулся на место, где автор рукописи рассказывал о встрече со мной в клинской гостинице. Дескать, прибыл он из Африки, чтоб принять участие в Терентьевском празднике, заехал в клинскую гостиницу, а тут ведут к нему в номер, «точно крокодила на поводке», гусарского поручика на постой. Да и не просто неведомого гусарского поручика, а именно меня – и фамилия, и имя, и отчество, и даже сколько мне лет от роду, в рукописи было указано.

Как так? Неужто автор рукописи не кто иной, как коломенский помещик Котов-Голубев? Ему я действительно назвался, но сколько мне лет, вроде как не сообщал. Да и зачем же я бы стал это делать? Откуда же тогда это он узнал? И когда это он успел описать нашу встречу в дневнике? Разве что утром, пока я еще спал? А главное – как он мог набраться такой дерзости, чтоб сравнить меня с крокодилом? И притом еще – на поводке? Что за черт?

Дальнейшее чтение рукописи привело меня уже в полнейшее изумление. Коломенский помещик повествовал, как, «вдосталь вкусив все плоды на Терентьевском празднике», он приехал в Петербург и, между прочим, увидел меня, приплясывавшего на Невском подле барышни в чернобурке. Во-первых, перед барышнями я никогда не приплясываю. А во-вторых, как это он мог увидеть меня в Петербурге, если я сам еще до него не доехал? И, в-третьих, что значит – «барышня в чернобурке»? До зимы-то еще далеко – зачем же она в чернобурке? Или это было еще прошлой зимой? Полная, полная абракадабра!

Мысли путались в моей голове: как мог Котов-Голубев описывать события, которые еще не произошли? Ведь ни он, ни я еще не находились в Петербурге! Впрочем, коломенский помещик мог бы уже достичь Петербурга, коль сразу бы поскакал туда, но совершенно немыслимо, чтобы он смог описать еще не состоявшуюся встречу, а затем вернуться к развратной горке и оставить там свои записи!

И еще… В дневнике было сказано, что некий капитан Ерлуков станет причиной моей погибели. Фамилия Ерлуков мне была неизвестна, и кто мог написать такое пророчество?

Я, разумеется, выпил водки и крепко задумался – а таким ли никчемным увальнем был на самом деле Котов-Голубев или же только показался мне таковым? Мысленно попытался восстановить наши разговоры с ним в клинской гостинице, даже обратился к собственному дневнику за подробностями, но ключа к разгадке не сыскал. И только почему-то вдруг вспомнилось, что с самого начала, даже еще в не клинской гостинице, а уже в трактире Черной Грязи, в лице Котова-Голубева почудилась мне некая странная маска, словно что-то отгораживавшая, что-то скрывавшая от меня. Да, да, я помню это свое ощущение, но оно проплыло мимо меня сонным видением и словно кануло в черных закоулках небытия.

…Спросил Тимофея, на чем приехал в Клин барин из Коломны. Тимофей не знал.

– А это не его ли кибитка была перевернутой под горкой? – спросил я.

– Да кто ж знает, что за кибитка, – ответил слуга.

– А не думаешь ли ты, что тот господин был чертом, а только показался нам коломенским помещиком? Только пыль нам в глаза пускал?