Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург - Евгений Николаев

Тут я, сам не зная почему, принялся распекать неведомую мне стряпуху, говорить, что ее непременно надобно нещадно высечь, чтоб впредь не делывала таких отвратительных кушаний и вин, от которых во рту совершенно все пересыхает.

Вдова слушала меня, и брови ее делались домиком.

– Впрочем, к чему этот разговор? – наконец опомнился я. – Не о том мне нужно бы теперь говорить… Совершенно не о том…

– Что ж, тему разговора можно и сменить, – вздохнула вдова.

– Да, к черту эти кушанья и вина, что толку о них теперь вспоминать!

– Так и не вспоминайте уж.

– А я и не вспоминаю, – я уже и не знал, что сказать, но говорить что-либо явно было неудобно, – я о них забыл уже совершенно, словно за столом и вовсе не сидел! На самом же деле я совершенно другое хотел вам сказать…

– Что же вы хотели мне сказать?

– На самом деле я всего лишь хотел вам сказать, что вы… что вы чрезвычайно прелестное создание. О, да!

– Чем же это я прелестна? – вдова так вся и встрепенулась.

– Ну, например… – с этими словами я положил руку на ее плечо. – Например, никогда еще прежде мне не доводилось…

Не успел я договорить, как вдова схватила меня за грудки и опрокинула на себя.

«Вот, они, женщины, – подумал я с печалью. – Только что вытирала глаза платочком, вспоминая почившего супруга, а теперь легла прямо под его портретом, чтобы предаться страсти с едва знакомым человеком».

Разводить философию, однако, было незачем, я быстро разоблачился и бойко принялся за любовную работу. Вдова была гладкая, хваткая, дело шло превосходно, но тут где-то рядом, пожалуй, даже над самою крышей дома, ударила молния. Вся комната, озаренная ее огнем, помноженным на отражения в зеркалах, и огнем свечей, точно поехала вбок. Грянул ужасный раскат грома, и портрет покойника обрушился прямо на нас. Вдова от ужаса взвизгнула, тело ее пронизала конвульсия, а сам я словно оказался в бездне огня.

О, да, такое не забывается. Впрочем, мне кажется, что все это уже когда-то было, – и конвульсия насмерть перепуганной женщины, и визг, и чьи-то черные зрачки, полные огня, – а в тот миг лишь выскочило наружу из прошлого, из моей памяти.

Поутру похмелялся черным пивом, потом пришел рязанский поручик. Пили шампанское где ни попадя и с кем ни попало.

Слуга мой Тимофей тоже пьет. Хотел поколотить его за то, что бричка не ремонтируется, но кончилось тем, что стали пить водку с Тимофеем вместе. А и хороший же он человек, оказывается! Чрезвычайно душевный, все понимает.

Обезьяны

Надо ехать в Петербург, а никак не могу – бричка не готова. Налегаю на водку и читаю «Путешествие». Очень занятно там все написано. Например, как обезьяны предаются любовным утехам в самых разных позах и самых разных местах: на земле, на ветках и даже раскачиваясь вниз головами на лианах. Автор утверждает, что обезьяны – самые ловкие существа на свете и в ведении любовных игр с ними никто не может сравниться. Не могу согласиться с таким утверждением. Спору нет – обезьяны, конечно же, весьма ловки и проворны, коль выучились спариваться на головокружительной высоте, уцепившись хвостами за ветки и повиснув вниз головой. Но кто сказал, что обезьяны превосходят в этом людей и любого из нас могут посрамить? Вздор! Конечно, есть совершенно ничтожные господа, которые обезьянам не годятся и в подметки! Но отнюдь не все же такие!

Взять того же рязанского поручика… все забываю, как его правильно зовут, но не в этом дело. Он хват еще тот и, несомненно, легко посрамит любую, даже наиловчайшую из обезьян! Так, например, он рассказывал мне и Тимофею, как однажды овладел барышней в те самые мгновенья, когда та бросилась с обрыва в омут, чтобы утопиться из-за неразделенной любви к какому-то коллежскому регистратору.

Всего за несколько мгновений поручик успел сделать с барышней то, чего она долгие годы тщетно дожидалась от регистратора. Мой ловкий товарищ сумел настолько осчастливить ее, что она передумала топиться и так уцепилась за поручика, что тот не смог оторваться от нее уже никогда. Ему даже службу пришлось оставить и навсегда похоронить себя вместе с этой дамой в семейных хлопотах в ее имении под Рязанью. Впрочем, нет, как же это он похоронил себя в семейных хлопотах под Рязанью, когда пьет водку вместе со мной в Твери? Тут что-то не сходится, но это не так уж важно. Важно другое: я ни в чем не уступлю ни поручику, ни обезьянам. Более того, мне доводилось проделывать с разными дамами такие кульбиты на амурной арене, каким любая обезьяна и рязанский поручик позавидовали бы. Но при этом я ни на миг не оказывался подобно поручику под женским каблуком.

Змеи, рыбы и летающие фаллосы

В рукописи было описано, как спариваются змеи: сначала они собираются вместе и ухаживают друг за дружкой с такой галантностью, какую и среди благородных людей увидишь редко. Извиваются с невероятным изяществом и сплетаются, сплетаются, сплетаются. Но до свального греха у них никогда не доходит. Каждый змей выбирает себе лишь одну змеиху и уж после этого на чужую даже и не смотрит.

Иной раз жизнь преподносит змеям каверзы. Бывает – только они начнут наслаждаться друг другом, как на поляну выходит какое-нибудь животное или человек. Казалось бы – ерунда! Однако ж змеи, в отличие от кошек и собак, совершенно не могут терпеть присутствия посторонних в такие пикантные минуты своей жизни. Если кто-нибудь появляется, они тут же начинают расползаться в разные стороны, как бы преисполнившись стыдом. Но если самкам не составляет никакого труда уползти, то самцам сделать это весьма непросто. Как пишет автор «Путешествия», уды змей-самцов перед соитием становятся столь крепкими, что беднягам приходится переворачиваться на бок или даже на спину, чтобы получить возможность ползти. Иначе уды застревают в земле. Автор утверждает, что заросшие борозды в лесах и в полях – не что иное, как след внезапно вспугнутого змеи-самца, вынужденного в когдатошние времена срочно покинуть место любовной баталии. Вероятно, я слишком много пью, если читаю этот вздор. Или кто-то нарочно издевается надо мной, подсунув этот дневник?

…Пока Тимофей пошел за водкой, размышляю о рыбах. Это весьма удивительные создания: на вид все они кажутся одинаково бесполыми, однако тоже разделяются на самцов и самок. Узнать же, что перед тобой – рыб или рыба, можно лишь распотрошив их. У самца в животе окажется молока, а у самки – икра. Но почему у самцов есть молока, но нет удов? Почему рыбы не спариваются между собой, как это делают все сухопутные существа, в том числе и мы, люди, но вместо этого попросту сбрасывают свои семена в воду? Неужели рыбам претит сладострастие, как некоторым из людей – игра в карты или пьянство?

Мой кузен, помню, утверждал, что рыбы – самые благополучные существа в мире, поскольку не имеют в сердцах своих ни любви, ни даже похоти. Это он объяснял тем, что рыбы были сотворены еще до того, как в мир сошла любовь, и потому они не прислушиваются к ее соблазнительному шепоту, подобно тому как благоразумный человек не прислушивается к лепету младенца и не торопится исполнять его вздорные желания.

«А мы-то, а мы-то, как придавлены бабой! – помнится, горько сокрушался кузен. – Я и на преступление пойду, и клятву любую нарушу, и даже душу свою бессмертную, как какой-нибудь калач, продам ради бабы. Нет ничего на свете сильнее ее! Ох! Ах! Эх!»

А вот рыбы сумели возвыситься над страстью. Презрев ее, они лишь из необходимости продолжать свой род спокойно мечут в холодную воду икру, подобно тому, как мы подаем нищему милостыню. Да, в этом смысле рыбы достойны уважения и похвалы.

Удивительно протекает также жизнь растений, только мы, люди, этого не замечаем. Мы наивно считаем, что растениям чужды чувственные утехи. Полагаю, однако, что это не так. Иначе невозможно ответить на вопрос, почему растений гораздо больше, чем животных и людей, вместе взятых. А ответ-то очевиден: да потому, что растения гораздо чаще занимаются любовью, чем животные и люди. Кто-то скажет, что растения и вовсе не занимаются любовью, а размножаются всяким там почкованием и опылением, как написано в учебниках ботаники ханжами и лицемерами. Трижды – нет! Стали бы они заниматься каким-то почкованием и опылением, если бы это не доставляло им никакого удовольствия? Полагаю, что всю свою жизнь, за исключением зимней, растения превратили в бесконечный процесс достижения наслаждения и уподобились в этом олимпийским богам. Более того, они приспособили себе в помощников насекомых. Не имея возможности передвигаться и менять любовниц и любовников, как это делаем мы, люди, растения добиваются этого с помощью насекомых, которые выступают для них в качестве летающих фаллосов!

Невольно задумываюсь: что получилось бы, если бы и мы, люди, научились делать нечто подобное? Скажем, лежу я себе на диване, трубку покуриваю, а уд мой добывает для меня наслаждение в постели с дамочкой, которая находится где-нибудь за пару кварталов, а то и дальше. Каково, а?