Пурпурные реки - Жан-Кристоф Гранже

— Что еще важного ты заметил?

— Кайлуа пишет также, что в античную эпоху атлеты были еще и музыкантами, философами и поэтами. На этом пункте наш тихоня библиотекарь прямо-таки зациклился. Он искренне сожалеет, что прошли времена, когда тело и дух были спаяны воедино, в одном человеческом существе. Вот чем объясняется заглавие «Ностальгия по Олимпии». Ностальгия по эпохе сверхлюдей — и мыслящих и мощных, и духовных и спортивных. Кайлуа противопоставляет тому времени наш век, когда интеллектуалы не в силах поднять пару килограммов, а спортсмены все, как один, безмозглые. Он видит в этом разделении духа и тела знак полного упадка.

Ньеману вспомнились атлеты из его кошмарного сна. Слепые движущиеся изваяния. Софи Кайлуа объяснила, что, по словам ее мужа, берлинские атлеты ставили перед собой задачу возродить пресловутую глубинную связь физического и духовного начал.

Полицейский подумал также о чемпионах университета — профессорских детях, которые, по словам Жуано, добивались наилучших результатов по всем дисциплинам, в том числе и спортивным. Эта сверходаренная молодежь тоже, хотя и на свой манер, пыталась приблизиться к античному идеалу атлета. Когда Ньеман разглядывал в приемной ректора фотографии награжденных студентов, он приметил на их лицах торжествующее выражение молодой, всесокрушающей силы — силы и телесной и духовной, но какой-то особенной, вызывающей тревогу. Он улыбнулся полицейскому, уныло глядевшему на него.

— А ты недурно разбираешься в этой философской мешанине, — заключил он.

— Да что вы, это же темный лес! Хорошо, если половину просек. — И он похлопал себя по носу. — Но у меня есть нюх. Я этих правых издалека чую!

— Ты думаешь, Кайлуа был фашистом?

— Ну, точно не скажу… Тут дела посложнее… Но вот этот миф о суперменах и чистых духом атлетах попахивает знакомыми лозунгами о высшей расе и прочей чуши в этом роде…

Ньеману снова вспомнились кадры фильма о Берлинской Олимпиаде, висящие в квартире Кайлуа. За этими изображениями и спортивными рекордами Гернона скрывалась какая-то тайна. Может, между ними есть связь? Но какая?

— Там нет никаких намеков на реки? — спросил он офицера. — На пурпурные реки?

— Что-что?

Пьер Ньеман поднялся.

— Ничего, это я так.

Полицейский взглянул на высокого человека в синем плаще и громко сказал ему вслед:

— Слушайте, комиссар, ей-богу, поручили бы вы это дело кому-нибудь поумнее меня, например из студентов, а?

— Мне нужно мнение профи. Такое, чтобы оно укладывалось в рамки расследования.

Офицер скептически поморщился.

— Неужели вы думаете, что весь этот словесный понос может что-нибудь дать для нашего расследования?

Ньеман подошел и, взявшись за стекло кабинки, наклонился к полицейскому.

— В нашей профессии играет роль каждая мелочь. Нельзя упускать ни одной случайности, ни одной якобы бесполезной детали. Любое преступление построено как атом, понимаешь? Так что продолжай читать.

И он ушел, оставив своего собеседника в сильном недоумении.

Выйдя на улицу, он заметил посреди кампуса яркие огни телевизионных юпитеров. Прищурившись, он различил среди них тощий силуэт ректора Венсана Люиза, который, стоя на ступеньках главного корпуса, вероятно, лепетал что-то успокаивающее. В толпе телевизионщиков мелькали характерные логотипы региональных и национальных французских компаний, а также студий романской Швейцарии. Журналисты теснились вокруг ректора, засыпая его вопросами и отталкивая друг друга. Процесс пошел: все масс-медиа ринулись в Гернон. Сообщение об убийствах неминуемо должно было распространиться по всей Франции, а паника — по всему маленькому городку.

И это было только начало.

37

С дороги Ньеман позвонил Антуану Реймсу:

— Есть новости об англичанине?

— Я сейчас как раз в Отель-Дьё. Он все еще не пришел в сознание. Врачи настроены весьма пессимистично. Посольство Соединенного Королевства натравило на нас целую свору адвокатов. Они явились прямо из Лондона. И журналисты тоже, конечно, на стреме. В общем, представь себе наихудший вариант и помножь его на десять.

Спутниковая связь работала безупречно: Ньеман прекрасно слышал каждое слово Реймса.

Он представил себе директора в Отель-Дьё, на острове Ситэ, и вспомнил самого себя, прежнего, в коридорах парижских больниц, где он допрашивал проституток, пострадавших от кулаков сутенеров и щеголявших кто разбитым носом, кто синяком под глазом. Припомнились ему и окровавленные лица задержанных, которых он сам «разукрашивал» у себя в кабинете, их руки, прикованные наручниками к кровати, и разноцветные огни бордельных вывесок, озаряющие мертвенную белизну жалких каморок.

Вспомнил он и Отель-Дьё, откуда выходил иногда в три часа ночи, измочаленный вконец, и портал собора Нотр-Дам, освещенный ярко, как днем. Пьер Ньеман был воителем по натуре. И воспоминания его всегда сопровождались блеском стали и огнями пожаров, звоном щитов и кличем бойцов. Ему вдруг стало грустно при мысли о странности такого существования, на которое мало кто согласился бы, хотя для него самого оно было единственным смыслом жизни на этой земле.

— Ну, как твое расследование? — спросил Реймс.

Его голос звучал не так агрессивно, как во время предыдущего разговора: видимо, профессиональная солидарность и общее прошлое все-таки возобладали.

— У нас уже два трупа. И ни единой зацепки. Но я продолжаю действовать и, мне кажется, иду верным путем.

Реймс не ответил, но в этом молчании Ньеман почувствовал доверие. Он спросил:

— Ну, а что там со мной?

— С тобой?

— Я хочу знать, не затевают ли у нас в конторе какую-нибудь гадость из-за этого моего хулигана?

Реймс злорадно ухмыльнулся.

— Ты имеешь в виду ГИПС?[18] Они слишком долго ждали такого случая. Пускай подождут еще.

— Чего подождут?

— Пока твой ростбиф[19] отдаст концы. Чтобы обвинить тебя в убийстве.

Ньеман прибыл в Аннеси около двадцати трех часов. Он долго ехал по длинным, ярко освещенным улицам, сплошь засаженным деревьями, пышная листва которых мерцала и переливалась в свете фонарей. Чуть ли не на каждом углу стояли, подсвеченные снизу, небольшие скульптуры — каменные беседки, фонтаны, статуи. Издали, с расстояния нескольких сот метров, они выглядели крошечными фигурками из музыкальной шкатулки или детскими игрушками. Казалось, город понаставил на своих площадях и скверах затейливые ларчики из камня, мрамора или плюща, чтобы хранить в них свои сокровища.

Ньеман миновал каналы — бледную копию амстердамских, — текущих к озеру Аннеси, обрамленнному цепочкой сияющих огней. Комиссару даже не верилось, что он отъехал всего на несколько десятков километров от Гернона с его трупами и кровавым убийцей. Наконец он оказался в жилом квартале города. Проспект Вязов. Бульвар Зеленой Долины. Тупик Морских Ветров.

В этих названиях аннесийцы воплощали, вероятно, свои мечты о беломраморных дворцах, о былых символах могущества.

Ньеман поставил машину на въезде в тупик, круто спускавшийся вниз. Высокие дома, одновременно и нарядные и мрачные, стояли почти вплотную друг к Другу, их разделяли лишь крошечные садики, скрывающиеся за одетыми плющом изгородями. Дом, который искал комиссар, оказался особнячком из тесаного камня с полосатым тентом над дверью. Полицейский дважды нажал на звонок в виде ромба с кнопкой-зрачком посередине. Под звонком была привинчена табличка: «Д-р Эдмон Шернесе. Офтальмология. Хирургия глаза».

Ответа не было. Ньеман взглянул на дверной замок. Он был несложен, а комиссар сегодня уже не раз позволил себе проникать в дом без спросу. Спустя несколько секунд он стоял в коридоре с мраморным полом. Стрелки на стенах указывали путь к приемной; она была слева, но полицейский заметил справа другую дверь, обитую кожей.

Это была смотровая. Повернув ручку, он вошел в длинную комнату, которую вернее было бы назвать верандой: ее потолок и две стены были полностью застеклены. Где-то в углу, в темноте, слышался шум льющейся воды.

Ньеману понадобилось несколько секунд, чтобы разглядеть в дальнем конце помещения человека, склонившегося над раковиной.

— Доктор Шернесе?

Человек обернулся. Ньеман подошел ближе. Первое, что он отметил, были руки врача — смуглые, блестевшие в струях воды, они напоминали старые корни, испещренные коричневыми пятнами и вздутыми синеватыми венами, которые извивались под кожей от основания пальцев до крепких запястий.

— Кто вы?

Низкий голос звучал спокойно. Человек был маленького роста, но мощного сложения. Он выглядел лет на шестьдесят с лишним. Надо лбом, высоким, смуглым и тоже усеянным темными пятнышками, вздымалась волнистая седая шевелюра. Суровый рубленый профиль и крепко сбитое тело делали врача похожим на древний долмен, несокрушимый, загадочный и тем более странный, что одет доктор был в майку и трусы белого цвета.