Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

душу: обе императрицы пали от рук злодеев, словно подтверждая старую истину о непрочности и уязвимости царственного величия в наш беспокойный век. Хотя и прежде судьба не всех королев хранила, вспомнить хоть Марию Стюарт и Марию-Антуанетту.

Но сколь ни тонки, ни прозрачны родственные узы, Австро-Венгрия и Россия — великие державы. И Papa, и Франц Иосиф — императоры, в высоком стиле официальной переписки обращавшиеся друг к другу «брат наш». Неофициальной же, личной переписки между ними, кажется, не было вовсе — слишком разнились они характерами, привычками и самим складом души. Франц Иосиф считал себя единственно подлинным Императором, род Габсбургов берёт начало там, у истоков Истории, по сравнению с ними Романовы — приготовишки, а уж нынешняя германская империя — и вовсе недоразумение, модернистская поделка, слепленная на скорую руку из того, что было. И вот теперь нам, Романовым, следовало решить, как реагировать на кончину престарелого монарха соседней империи: выразить ли соболезнование в сухих, корректных выражениях письменно, или же демонстративно почтительно прибыть на похороны. Недуги Papa, его шаткое здоровье для венского двора секретом не были, и потому личного присутствия Императора и Самодержца Всероссийского, разумеется, никто не ожидал. Но кто тогда должен представлять нашу державу, кому вручить символы монаршего участия и дипломатического такта?

Вопрос отнюдь не был праздным. Он был чувствительным, щекотливым. Отношения между двумя двуглавыми орлами, всегда были сложными, а нынешнее времена и вовсе окрашены в тревожные, сумеречные тона. Большой Войны, которой так опасались — или которую ждали — поэты и астрологи, пока удаётся избежать. Но тлеет война малая, странная, почти незаметная для широкого мира: война Великой Державы, Австро-Венгрии, с державой местного, балканского значения, с королевством Сербия. Просвещенные умы в салонах и кабинетах Вены предвкушали быструю и сокрушительную победы австрийцев. Одни, легкомысленные, отводили на всю кампанию три дня, другие, осмотрительные, — три недели; самые же осторожные, помнившие, что в недавних балканских войнах сербы проявили себя умелыми, отважными и, добавим, безжалостными воинами, давали им три месяца.

Но вот война, к изумлению всей Европы, идёт уже четвёртый год, и что же мы видим? А ровно ничего. Решительной, наполеоновской битвы, которая расставила бы всё по местам, так и не случилось. Столкновения идут то там, то сям, в горах и ущельях, шаг вперёд, два шага назад — так описывает этот затянувшийся котильон некто господин Ильин, он же Старик, он же Лобан, он же Ленин, он же Ульянов. Я слежу за его писаниями, слежу с почти болезненным интересом. Этот человек, сидя в краковском кафе, умудряется видеть суть вещей с пугающей ясностью. Победы нет, в Австро-Венгрии растет разочарование, пессимизм, на днях даже императорский королевский двадцать восьмой пехотный полк, чешский, кажется, взбунтовался, заявив, что не желает на фронт и зазря погибать, чем расстроил старого Франца Иосифа донельзя и, как намекают некоторые газеты, споспешествовал (ай, мудрецы, какие слова знают!) скорейшей кончине монарха. Тупик. Патовая ситуация, которую не могут разрешить ни дипломаты, ни генералы.

И европейская общественность, капризная и невежественная дама, уже нетерпеливо елозит на своих креслах в театрах и топает ножками, взывая: «Ах, если бы Россия, матушка-заступница, вступилась за братьев-славян не на словах, а делом, пригрозила бы Австрии войной, то кровопролитие давно бы прекратилось!» Иными словами: «Эй, Россия, во имя мира и славянства, начни войну!»

Но Papa войны не хочет. Причины тому, надо полагать, сложны. Тут и память об отце, Александре Александровиче, третьем своего имени, избегавшим войн, и память о конфузии в японской войне, и просто нежелание проливать кровь и чужого, и собственного народа — а крови прольется много, очень много. Не исключаю, что одна из причин, и весьма весомая, кроется в его самочувствии. Ему попросту не до войны, не до новых потрясений, которые неизбежно обрушатся на империю. А оставлять державу в состоянии войны на наследника, то есть, на меня, затея, очевидно, не из благоразумных. Всем же понятно, что в случае моего воцарения в разгар военного кризиса, я кандидатура ни разу не годная; регентша Ольга, при всех её достоинствах, — тоже не то. Ототрут нас от власти ловко и быстро, сперва до окончания войны, под предлогом высшей государственной необходимости, а там, глядишь, и навсегда. История не знает сослагательного наклонения, но знает множество примеров, когда регентства заканчивались скверно для опекаемых.

Вся Европа, затаив дыхание, ждёт нашего решения — так, по крайней мере, можно было бы написать в легковесной газетёнке, падкой на громкие слова. Но ни «Газетка», ни «Пионерская Правда» легковесными не являются. Напротив, и «Газетка», и «Пионерская Правда» считаются неофициальными, но весьма влиятельными рупорами двора, и каждое слово, появляющееся на их страницах, и в России, и в Европе, рассматривают внимательно, истолковывая вдоль и поперек. Оттого-то в Приемной Государя, под пристальными взорами предков, сегодня так тихо и так напряженно. Великие Князья обсуждают не просто протокольный визит; они, сами того не ведая, выверяют курс нашей яхты перед грозой, которая назревает где-то там, за горизонтом, и имя которой — будущее.

Мы, я и мои сестры, присутствуем на этом фамильном слёте. Не как авторы и главные акционеры обоих изданий, хотя корреспонденты прочих газет, будь они допущены сюда, дорого бы дали, чтобы хоть одним глазком подсмотреть, что происходит. Нет, мы здесь по праву, куда более древнему и непререкаемому — по праву крови. Я — Государь Наследник Цесаревич; сестры — Великие Княжны, но, что особенно важно в данном контексте, мы — прямые наследники. Сначала я, затем они, по строгому порядку престолонаследия, все пятеро. За нами не занимайте, как говаривали в очередях семнадцатого года той, иной реальности. Бесполезно и бессмысленно оспаривать наше место здесь. Вот что безмолвно, но весомо означает наше присутствие в Приёмной Александровского дворца.

Однако далеко не все собравшиеся в это верят. Или, точнее, не хотят верить. В их почтительных поклонах, в отведенных взглядах сквозит немой вопрос: кто мы такие, в сущности? Каков наш реальный, а не протокольный авторитет в государственных отношениях? Что мы представляем собой помимо титулов, данных от рождения?

Ну, кто мы — вроде бы ясно. А вот международного авторитета, того самого веса, что решает дела в кабинетах европейских монархов, у нас, что греха таить, кот наплакал. Можно сказать, никакого международного авторитета у нас вовсе нет. Известность, конечно, есть, и даже немалая. Многие в просвещенных кругах Европы знают барона А. ОТМА — и как автора бульварного чтива, чьи опусы, «графические романы», разлетаются по миру огромными тиражами, и как