Берлинские похороны - Лен Дейтон

Чтобы нести гроб, срочно собрали шестерых служащих в униформе. Среди них были дорожные обычные и военные полицейские, а также солдаты, они с трудом несли тяжелый груз, помахивая для равновесия своими фуражками и пилотками. Полицейский спереди поскользнулся и чуть не упал, пожилой унтер-офицер начал по-армейски отсчитывать ритм. Они положили гроб на дощатый настил, лежащий на втором барьере. Полицейский, который перед этим чуть не упал, вытер внутреннюю поверхность своей пилотки и, чтобы не смотреть на других, стал поправлять кокарду.

Дело выглядело так, будто ГДР выбрала для этого скорбного дела представителей всех своих служб — они стояли, отряхивая пыль с плеч своих синих, зеленых или серых униформ. Подо мной на американской стороне барьера стояло тридцать мужчин, одетых в легкие плащи цвета хаки. У ног каждого лежал кожаный футляр странной формы. Там были футляры для флейт и кларнетов, французских рожков, тромбонов, скрипок и корнетов. Малые барабаны помещались в мягких черных вельветовых сумках. Среди мужчин стояли две женщины в тех же самых плащах, но в белых шерстяных чулках. С того места, где они находились, им было видно далеко не все.

— Там чего-то происходит, — сказала одна из них.

— Похоже, похоронная процессия.

— Ничего себе!

Двое музыкантов открыли футляры, заглянули внутрь и снова закрыли их. Контрабасист постучал по корпусу своего инструмента и сказал:

Черт, никогда бы не подумал, что мне придется нести эту игрушку, когда окажусь среди коммунистов.

— В твоих руках его убойная сила не уступает танку, — отозвался флейтист и, вынув флейту из футляра, сыграл пассаж. В тишине, вызванной суетой у гроба, эта музыка была единственным здравым деянием на добрую сотню метров в каждом направлении, не успели утихнуть последние отзвуки, как заорал американский военный полицейский:

— Вы что, хотите, чтобы вас смыло водяной пушкой? Уберите эту штуковину, пока они не догадались, что это телескоп.

— Я же говорил тебе, не направляй ее на людей, — сказал скрипач, чтобы как-то разрядить обстановку.

— Она же на предохранителе, — ответил флейтист.

— А вот и он, — сказал кто-то.

Гроб снова поставили на длинный черный катафалк, напоминавший времена Аль Капоне, особенно со Стоком на подножке. Сток был одет в форму капрала, видимо, не хотел привлекать внимание газетчиков, которые через границу, от контрольно-пропускного пункта «Чарли», наблюдали за происходящим у пропускного пункта «Фридрихштрассе».

У гроба стояло два венка; это были еловые ветки, переплетенные цветами и широкими шелковыми лентами с надписями «От старых друзей» и датой. Водитель вел машину очень медленно, время от времени кивая Стоку. Катафалк снова остановился, водитель вытащил карту и пристроил ее на рулевом колесе. На ничейной земле два человека в катафалке изучали карту и решали, куда податься.

Сток что-то энергично говорил водителю, видимо, солдату Советской Армии, а тот в ответ послушно кивал. Боковые стекла катафалка и большой гроб, выбранный, чтобы Семица мог там размять члены, были украшены сложным пальмовым узором. Катафалк снова медленно поехал, впереди шел гэдээровский полицейский, размахивая документами, словно королевским вымпелом. Восточногерманские солдаты, стоявшие неподалеку у клумб, рассмеялись какой-то шутке и, одернув кителя, ушли. Над головой вдоль стены летел американский вертолет; заметив катафалк, он начал кружить над ним. Катафалк пересек границу. Один из американских солдат вышел из застекленной будки отдать рапорт капитану, только что подъехавшему на «таунусе» с мигалкой и надписью «Военная полиция».

Солдат махнул рукой, разрешая катафалку проехать, и западный шлагбаум взмыл вверх, капитан наклонился и прокричал мне в чрево будки:

— Поехали, парень.

Я отвернулся от окна, бросив последний взгляд на Стока. Он ухмыльнулся и поднял вверх сжатый кулак — приветствие рабочего рабочему через последнюю границу мира. Я тоже ухмыльнулся и ответил тем же приветствием.

— Поехали, — повторил капитан.

Я спустился по старой дребезжащей лестнице и нырнул в «таунус». Катафалк был уже далеко впереди у канала. Капитан нажал на газ и включил сирену. Ее печальный вой расталкивал машины на обочины.

— Это вам не военный парад в день святого Патрика, — раздраженно заметил я капитану. — Отключите эту чертову игрушку. Вас что, не предупредили о секретности задания? — Предупредили.

— Тогда зачем эти карнавальные штучки?

Он отключил сирену, и она, вздохнув, замолкла.

— Так-то лучше, — сказал я.

— Это твои похороны, приятель, — сказал офицер. Он замолчал, катафалк мы догнали в Тиргартене, здесь он уже не привлекал к себе никакого внимания.

Джонни ждал меня по условленному адресу в Виттенау. «Виттенау», — подумал я; для берлинца это слово было намертво связано с сумасшедшим домом в этом районе. Машина остановилась на невзрачной улице.

Возможно, раньше здесь была фабрика или склад, а теперь помещался гараж. Деревянные двойные ворота были достаточно большими, чтобы через них проехал грузовик... или катафалк. В глубине стоял массивный верстак с тисками и несколькими заржавевшими инструментами, оставленными предыдущим хозяином. Когда я открыл одну половину ворот, тонкий сноп света, словно ковровая дорожка, пролег между мной и Валканом, склонившимся над верстаком. Единственная голая электрическая лампочка, практически не видимая при дневном свете, в темноте становилась очень заметной. Закрывая засовы, я обратил внимание на то, как легко входили они в смазанные пазы. Под ногами лежала жирная грязь, как в любой ремонтной мастерской пахло мазутом и разлитым бензином.

Лампочка висела прямо над головой Валкана, поэтому глазницы его зияли темнотой, а под носом легла похожая на усы тень. Он взял в рот сигарету.

Внимательно посмотрев на меня, Джонни вынул изо рта неприкуренную сигарету.

— Дозвонились до Лондона? — спросил он.

— Все в порядке, лучше некуда.

— Что они сказали?

— Они сказали «Всеобщее одобрение», кодовую фразу. А чего еще ты ожидал?

— Ничего, просто проверяю, — сказал Джонни.

Я укоризненно посмотрел на него.

— Джонни, может, ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?

— Нет. Честно. Просто проверяю. Вы достали документы на имя Брума?

— Да.

— Ошибок нет?

— Отстань, — сказал я. — Документы у меня.

Джонни кивнул и пригладил волосы, потом медленно прикурил сигарету от дорогой зажигалки. Он начал пересказывать себе план, чтобы убедиться, что ничего не забыл.

— Сначала они едут в морг. Там его перенесут в грузовик. На это уйдет по крайней мере еще сорок минут. — Мы обсуждали этот план уже дюжину раз. Я кивнул. Мы молча курили, пока Джонни не бросил свой окурок на пол и не затушил его тщательно каблуком. Вокруг его ног образовался прямоугольник раздавленных сигаретных окурков, похожих на конфетти. Над головой прострекотал низко летящий вертолет наблюдавший за движением катафалка от контрольно-пропускного пункта «Чарли» до западноберлинского морга.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я рассмотрел содержимое гаража. Там валялся полуразобранный автомобильный двигатель с оторванными трубками и проводами. Одна головка цилиндра была сдвинута и висела неприкаянно на болтах. За двигателем лежала кипа лысых покрышек и мятых канистр. Валкан то и дело смотрел на часы, наконец, чтобы ему ничего не мешало, он заткнул манжету рубашки за золотой ободок. Время от времени горестно вздыхая, он подходил к двигателю и пинал его носком своего дорогого ботинка.

— Там похороны, — сказал он. Я вопросительно посмотрел на него. — Вот что их задерживает в морге — настоящие похороны.

Я взглянул на часы и сказал:

— Никакой задержки нет. У них еще пять минут до условленного времени.

Мы стояли в тусклом свете единственной лампочки, вдруг Джонни сказал:

— Когда-то на соседней улице я сидел в тюрьме.

Я предложил ему сигарету «Галуаз», прикурил сам, дал прикурить ему и только после первой глубокой затяжки спросил:

— Когда это было?

— Весной 1943-го, — ответил Валкан.

— За что?

Джонни ухмыльнулся и, помогая себе сигаретой, перечислил:

— Я был коммунист и еврей-католик, дезертировавший из армии.

— И все? — спросил я.

Валкан криво улыбнулся.

— Уверяю вас, это было несладко. В 1943-м и героям было есть нечего, а уж заключенным... — Он затянулся сигаретным дымом, и гараж наполнился резким ароматом французского табака, он снова затянулся и застыл, как бы перенесясь в тюрьму тех лет.

Потерев два пальца левой руки, он сунул их под мышку, — так бывает, когда ударишь по пальцам молотком, хочется навсегда спрятать их в темном теплом месте и никогда не вытаскивать на свет божий.

— Места заключения, — вдруг неожиданно произнес он. — Места ненависти. — Его твердый голос, казалось, принадлежал другому человеку, из иного места и иного времени. — Там все просто. После первого ареста меня жестоко избили. — Он сделал рукой резкое, как бы вращательное движение и сунул ее мне под нос: два пальца были изуродованы. — Меня эти избиения не особенно донимали. Арестовали меня французы, которые очень хотели продемонстрировать своим немецким хозяевам, что кое-чему у них научились. Хуже этих французов никого не встречал — настоящие садисты, я не преувеличиваю, в строгом медицинском значении этого слова. Они избивали меня ради собственного сексуального удовольствия, я участвовал в их сексуальных утехах самим фактом своего избиения... вы понимаете?