Поступь хаоса - Патрик Несс

Какая-то новая сила наполняет меня, и я сажусь, несмотря на страшную боль, подаюсь вперед и дышу, дышу, пока не начинаю думать о том, чтобы встать на ноги. От хрипа в легких и боли в спине меня опять разбирает кашель, но я стискиваю зубы и унимаю его.

Потомушто я должен ее найти.

— Виола! — лает Манчи.

— Виола, — говорю я, стискивая зубы еще сильней, и пытаюсь встать.

От невыносимой боли ноги отнимаются, и я падаю обратно в грязь. Я лежу, сжавшись в комок и силясь дышать, перед глазами все плывет, в голове горячо, а в мыслях я бегу, бегу бегу неизвестно куда и зачем мне жарко я потею и бегу бегу и слышу голос Бена из-за деревьев и бегу на этот голос, а он поет песенку ту самую песенку из моего детства которую он пел мне перед сном песню для мальчишек, а не для мужчин, но все равно от этих звуков мое сердце сжимается… Как-то ранним утром, на восходе сонца…

Я прихожу в себя. Песня по-прежнему звучит.

И поется в ней так:

Как-то ранним утром, на восходе солнца,

Песню услыхал я из долины:

Не предай меня, не оставь меня…

Я открываю глаза.

Не предай меня, не оставь меня.

Я должен ее найти во что бы то ни стало.

Должен.

Поднимаю голову. Сонце уже встало. Я понятия не имею, сколько времени прошло с тех пор, как Аарон забрал Виолу. Это случилось еще до рассвета. Небо хмурое, хотя светло как поздним утром или даже днем. А может, прошло уже больше суток… но эту мысль я гоню прочь. Закрываю глаза и прислушиваюсь. Дождь перестал, вокруг тихо, Шум я слышу только свой и Манчи — да еще где-то далеко лесные твари живут своими жизнями, не имеющими никакого отношения к моей.

Ни звука от Аарона. Ни кусочка тишины от Виолы.

Я открываю глаза и вижу ее сумку.

Уронила, когда боролась с Аароном, а тот бросил ее валяться на земле, как бутто она ничейная, как бутто Виоле она не нужна.

Сумка, битком набитая всякими полезными штуковинами.

Грудь сдавливает, и меня опять разбирает мучительный кашель.

Раз встать я не могу, приходится ползти. Я задыхаюсь от боли в спине и голове, но все же двигаюсь вперед, а Манчи без конца повторяет: «Тодд? Тодд?» Через целую вечность я добираюсь до чертовой сумки и несколько секунд сижу рядом, скрючившись, пока не отступает боль. Когда ко мне возвращается дыхание, я открываю сумку и нахожу внутри аптечку. Остался всего один чудо-пластырь. Ничего не поделаешь, придется обойтись одним. Я начинаю медленно стаскивать с себя рубашку, то и дело останавливаясь передохнуть и подышать. Наконец мне удается содрать ее со своей горящей спины и снять через горящую голову — она вся в крови и грязи.

Найдя в аптечке маленький скальпель, я разрезаю пластырь на две части. Одну половинку прикладываю к голове и жду, пока он приклеится, а вторую, медленно заведя руку назад, шлепаю на спину. На минуту боль только усиливается: материал, из которого сделан пластырь, человеческие клетки или что там — не помню, проникает в рану и сращивает ее. Я стискиваю зубы, но очень скоро лекарство начинает действовать, и по венам разливается приятная прохлада. Жду, когда оно подействует окончательно, чтобы встать. Поначалу меня немного шатает, но всетаки я стою.

А потом делаю шаг. И еще один.

Только куда же мне идти?

Я понятия не имею, где искать Виолу. Понятия не имею, сколько прошло времени. Вдруг Аарон уже добрался до армии?

— Виола? — скулит Манчи.

— Я не знаю, дружок, — говорю я. — Дай подумать.

Хотя пластырь работает, я по-прежнему не могу стоять прямо, но все же оглядываюсь по сторонам. Краем глаза замечаю труп спэка и сразу отворачиваюсь.

Не предай меня, не оставь меня…

Я издыхаю. Мне ясно, что делать дальше.

— Деваться некуда, — говорю я Манчи. — Придется идти обратно и сдаваться армии.

— Тодд? — скулит он.

— Деваться некуда, — повторяю я и выкидываю из головы все мысли, кроме одной: надо идти.

Для начала мне нужна новая рубашка.

Не глядя на спэка, я поворачиваюсь к своему рюкзаку.

Из него все еще торчит нож, проткнувший насквозь мамин дневник. Мне не очень-то хочется брать нож в руки, и даже в таком затуманенном сознании я боюсь смотреть, что стало с дневником, но делать нечего: я хватаюсь за рукоять, упираюсь ногами в рюкзак и со всех сил дергаю. Раза с третьего нож выскакивает, и я бросаю его на землю.

Он еще весь в крови. Васнавном это темная кровь спэка, но кончик ярко-красный. Значит ли это, что кровь спэка попала в мою? И можно ли подхватить от этих тварей еще какой-нибудь вирус?

Времени на размышления нет.

Я открываю рюкзак и достаю книжку.

Она продырявлена насквозь, но клинок был настолько острый (или Аарон оказался настолько силен), что дневник практически не пострадал. Тонкая прорезь со спэкской и моей кровью по краям не мешает читать текст на страницах.

Я все еще мог бы прочесть его — или дать прочесть другим.

Да, видать, не заслужил.

Отгоняю эту мысль подальше и достаю из рюкзака сменную рубашку. Все это время я кашляю — несмотря на чудо-пластырь, мне очень больно, такшто приходится постоять и дождаться, пока кашель утихнет. В легких как бутто скопилась вода, грудь как бутто набили мокрыми камнями, но делать нечего: я надеваю рубашку, вынимаю из рюкзака оставшиеся нужные вещи, не пострадавшие от дождя и Прентисса-младшего (это аптечка и коекакая одежда) и перекладываю их вместе с маминым дневником в сумку Виолы — потомушто рюкзак я нести точно не смогу.

Но вопрос остается, верно?

Куда мне идти?

Назад по дороге — прямиком в лапы мэра.

Надо вернуться к армии и каким-то образом спасти Виолу — может, обменять ее жизнь на свою.

И пойти без оружия я не могу, верно?

Нет, не могу.

Снова смотрю на нож: он лежит себе на мшистом пригорке как самая обычная железная штуковина, ничего сама по себе не значащая и ни в чем не виноватая. Виноват во всем только мальчик, который ею воспользовался.

Я не хочу трогать этот нож. Никогда. Ни за что. Однако выбора нет: надо подойти, вытереть кровь мокрыми листьями и убрать нож обратно за спину.

Я должен все это проделать. Иначе нельзя.

Краем глаза я снова замечаю труп спэка, сразу отвожу взгляд и берусь за нож.

— Пошли, Манчи. — Я как можно аккуратней вешаю на плечо сумку Виолы.

Не предай меня. Не оставь меня.

Пора в путь.

— Мы ее найдем, — говорю я вслух.

Лагерь остается за спиной, и я устремляюсь к дороге. Проще всего идти прямо по ней — и идти как можно быстрее. Заслышав приближение армии, я спрячусь в кустах и попробую что-нибудь предпринять.

Возможно, даже выйду им навстречу.

Продираясь сквозь заросли, я вдруг слышу лай:

— Тодд?

Оборачиваюсь через плечо, стараясь не глядеть на лагерь:

— Пошли, Манчи!

— Тодд!

— Я сказал пошли. Не отвлекайся.

— Сюда, Тодд! — лает Манчи, виляя обрубком хвоста.

Тут уж я окончательно разворачиваюсь:

— Что ты сказал?

Он показывает в другую сторону:

— Сюда! Сюда!

А потом лапой стаскивает с головы повязку и щурится на меня больным глазом.

— Что значит «сюда»?! — вопрошаю я.

Манчи кивает и продолжает звать меня не только в лесную чащу, но и в обратную от армии сторону.

— Виола! — лает он, бегая по кругу и глядя в лес.

— Ты взял след? — спрашиваю я, чувствуя, как грудь распирает от радости.

Манчи согласно тявкает.

— Ты ее учуял?!

— Сюда, Тодд!

— Нам точно не надо на дорогу? Обратно, к мэру? — спрашиваю я на всякий случай.

— Тодд! — лает Манчи, чувствуя смену моего настроения и тоже ликуя.

— Ты уверен? Надеюсь, ты уверен, Манчи. Очень надеюсь.

— Сюда! — последний раз повторяет мой пес, срывается с места и мчится дальше вдоль реки, прочь от армии.

В сторону Хейвена.

Не знаю почему — да и какая, к чертям, разница? — я бросаюсь за ним и бегу, насколько позволяют раны, без конца повторяя про себя: «Хороший пес. Хороший пес, черт возьми».

27

Вперед, вперед!

— Сюда, Тодд! — снова лает Манчи, огибая очередную скалу.

С тех пор как мы покинули лагерь спэка, местность вокруг становится все более и более неровной. Лес то и дело взбирается на холмы, а мы поднимаемся и спускаемся следом, такшто наше бегство больше похоже на туристический поход. На вершине очередного холма я осматриваюсь и вижу перед собой все новые и новые возвышенности, поросшие деревьями: некоторые так круты, что легче будет обойти их кругом. Дорога и река змеями вьются между холмов справа, и иногда я совсем теряю их из виду.

Хотя пластырь вовсю заживляет раны, каждый шаг причиняет жуткую боль. И время от времени меня хотя рвать давно нечем.