Не уходи - Маргарет Мадзантини

Мимо, почти задевая нас, проходят люди. Они не знают, что мы и в самом деле влюблены друг в друга. Они не знают, что Италия беременна. И в конце концов мы случайно оказываемся перед домом, в котором я когда-то жил. Мы выныриваем из какой-то идущей на подъем улочки — там на углу стоит киоск с духовкой, из него вкусно пахнет пиццей. Я подумал, что хорошо бы нам съесть по ломтику, — и тут оказывается, что я стою перед домом своего детства.

— Я здесь прожил до шестнадцати лет, на третьем этаже, окон отсюда не видно, они выходят на ту сторону… Впрочем, подожди-ка…

Мы перелезаем через низенькую кирпичную ограду и оказываемся во дворе.

— Вот, смотри, вот это мое бывшее окно.

— А давай поднимемся! — предлагает Италия.

— Ну нет…

— Вон там в будке — портье, мы спросим у него. Тебе откроют, вот увидишь, они откроют!

И она сама тащит меня наверх, прямо до двери. Открывает нам девушка, но я смотрю не на нее, я смотрю на то, что за ее спиной. Она нас впускает. Там даже капитальные стены уже не на прежних местах, видна обширная комната с темным паркетом, в глубине — никелированный книжный стеллаж, белый диван и большой напольный телевизор. Девушка мила, столь же современна, как и ее дом. С Италией они переглядываются, как собаки разных пород. Я ничего здесь не узнаю, растерянно улыбаюсь.

— Не выпьете ли чего-нибудь, может, чашечку чая?

Я качаю головой, Италия тоже качает головой, но не столь убежденно; она, пожалуй, не прочь остаться и поглядеть на эту молодую и непонятную девицу с гладко зачесанными, черными как смоль волосами. Между прочим, ручки на оконных рамах все еще те самые…

— А, ну да, ручки и щеколды на окнах мы не трогали.

Девица живет здесь меньше года.

— До нас тут жила супружеская пара, но они разъехались, квартиру я у них купила совсем недорого.

Я приближаюсь к оконной раме и дотрагиваюсь до ручки. За моей спиной нет ничего, что я мог бы вспомнить, ровно ничего. Ну что же, теперь я знаю, что мои воспоминания привязаны к месту, которого больше не существует, это место улетучилось с лица земли, и те четыре комнатки, ванная и кухонька продолжают жить только во мне. Когда-то они казались вечными, теперь они ушли. В небытие ушел знакомый унитаз в туалете, в небытие ушли знакомые тарелки и кровати… Не найти никакого следа нашего пребывания здесь, и самый запах моей семьи исчез навсегда. «Зачем я сюда пришел?» — думаю я. Я трогаю оконную ручку, единственное, что еще остается, трогаю эту небольшую латунную финтифлюшку… когда-то мне приходилось залезать на стул, чтобы до нее добраться. Я гляжу в окно — из него даже вид теперь открывается совсем другой. Новые постройки затенили горизонт… двор, правда, все тот же, но он сплошь заставлен автомобилями.

— Большое вам спасибо.

— Помилуйте, за что…

И вот мы снова на улице, и вкусный запах из киоска снова до нас доносится.

— Как твои впечатления? — спрашивает Италия.

— Как ты насчет пиццы? — спрашиваю я.

Мы жуем пиццу уже по дороге обратно, я откусываю крупные куски, не переставая вести машину. Италия поглаживает мне ухо, щеку, голову. Она знает, что на душе у меня тревожно, и переживает. Она-то не отступает перед любой болью, наоборот, она идет ей навстречу. От прикосновения ее пальцев мне становится легче.

Позже, когда мы лежим в постели, когда я продолжаю целовать ей живот, она вдруг говорит:

— Ты знаешь, я ведь могу отказаться от всего этого, если хочешь, я откажусь, только ты скажи мне это сейчас, пока мы любим друг друга.

Поверь мне, Анджела, любить мне было нелегко, не было во мне этого, пришлось учиться с нуля. Мне пришлось научиться ласкать женщину, понять, для чего, помимо всего прочего, даны нам руки. Клешни у меня были, а не руки, вот что… В любви вместо рук у меня были клешни.

Идут по виадуку машины, сотрясают все четыре стены этой хижины. Через окно гул машин проникает внутрь. Стекла трясутся, грозятся вылететь, полоска липкой ленты, скрючившаяся от солнца, едва их удерживает.

— Я была в пятом классе, и приглянулось мне платье на базарном прилавке, из легкой ткани, с красными цветочками. Была суббота, я ходила по базару и то и дело возвращалась еще раз поглядеть на это платье. Дело шло к обеду, рынок почти опустел, продавщицы убирали товар с прилавков. Но был там и мужчина, он складывал кофточки. «Небось померить хочется?» — говорит он, а я ему говорю, что денег у меня нет. «Так ведь за примерку денег не берут». Я забираюсь в кузов его фургона, он мне помогает. Примеряю платье, там у него для примерок такая занавесочка была протянута. Дядька этот тоже заходит за занавесочку и принимается меня лапать. «Нравится… ух как нравится тебе это платье-то…» А я ведь и шевельнуться не могу, стою неподвижно, а он меня сгреб и лапает, лапает. Потом, весь потный, он мне говорит: «Ты только никому про это не рассказывай, поняла?» — и дарит мне это платье. Иду я оттуда, у меня ноги не гнутся, своя одежка в руках, а платье с цветочками на мне. Дома я его снимаю и запихиваю под кровать. Ночью проснулась и стала мочиться на это платье, я подумала, что от него мне будут только беды… А на следующий день я его сожгла. Про это никто не знает, да только мне кажется, что все всё знают и все могут таскать меня по фургонам и выделывать со мною всякие свинские штучки.

Это она в первый раз что-то рассказала о себе.

Эльза вернулась, ее замшевый чемодан стоит на столике в прихожей, рядом лежат темные очки. Доносится запах английского жаркого с подливкой и звуки музыки, которую я узнать не могу, — она похожа на дождь, барабанящий по стеклам, на ветер, завывающий в ветвях. Не иначе как твоя мать купила новую пластинку. Стол в гостиной уже накрыт. На его столешнице вишневого дерева, широкой, как классная доска, сегодня вечером уже не громоздятся стопки книг и журналов, там стоит бутылка французского вина, голубая свеча и два бокала с длинными ножками.

Твоя мать стоит в дверях кухни.

— Привет, милый.

— Привет…

Она улыбается мне, она в косметике, волосы тщательно приглажены щеткой. На ней пуловер с короткими рукавами, цвета слоновой кости, и черные брюки, вокруг талии повязан кухонный фартук.

Я разливаю вино по бокалам и иду за нею в кухню, она следит за горелками, помешивает шумовкой в кастрюле.

— Как твоя поездка?

— Скукотища. Чин-чин!

Наши бокалы соприкасаются.

— Как же так?

— Они там все вышли в тираж.

Она поднимает брови, отпивает глоток, потом кладет шумовку и делает шаг ко мне.

— Мы еще не поцеловались.

Изогнувшись, я наклоняюсь к ее губам, она прильнула ко мне. Вся ее фигура словно бы выискивает в моих объятиях какое-то новое местечко. А может быть, все совсем и не так, просто она очень разочарована своей поездкой.