Не уходи - Маргарет Мадзантини

— Пока, я поехала.

— Так куда ты летишь?

— В Лион, я же сказала.

— Послушай… черкни мне открытку.

— Открытку?

— Ну да, мне будет приятно. Пока.

Эльза смеется, берет чемодан и выходит из комнаты.

Интересно, а какой же член у этого берлинского литератора? Дряблый, как ночной колпак, — или твердый, как козырек у кепи?

Я принялся целовать пупок Италии. Пупок был морщинистый и втянутый. Этот маленький узелок плоти властно меня притягивал. Когда-то именно через него неродившаяся еще Италия была связана с большой жизнью. И сейчас мне казалось, что я могу пройти через него, могу губами распечатать эту мягкую дверь, просунуть туда голову, потом одно плечо, потом другое и забраться целиком. Да, мне хотелось поместиться в ее живот, скорчиться там и стать серым, как кролик. Я закрыл глаза, сосредоточился на вкусе собственной слюны. Ощутил себя крохотным ребенком, плавающим в околоплодных водах. Помоги мне родиться, помоги мне родиться, любовь моя. Я буду гораздо лучше присматривать за собой, я постараюсь любить тебя, не причиняя тебе вреда.

Я открыл глаза, посмотрел на то немногое, что было вокруг, — на лакированный комод, на коврик с выцветшими полосками, на серый пилон виадука. А потом и на фотографию мужчины, прислоненную к зеркалу.

— Кто это?

— Мой отец.

— Он жив?

— Я его уже сто лет не видела.

— Как это так?

— Он был человеком, не созданным для семьи.

— А твоя мать?

— Умерла.

— Но ведь у тебя, наверное, есть сестры, братья?

— Они все старше меня, все уехали в Австралию.

— Знаешь, мне хотелось бы взглянуть на места, где ты родилась…

— Там ничего такого нет. Была очень красивая церковь, но потрескалась во время землетрясения.

— Это все не важно, я хочу видеть места, где ты выросла, дорогу, возле которой ты жила.

— Зачем это тебе?

— Хочу знать, где ты была, когда я тебя еще не знал.

— Я была вот здесь, у тебя внутри. — Она дотронулась до моего живота горячей-прегорячей ладонью.

В этот день, Анджела, я отвез ее в места моей юности. В этот немного церемонный район, где жили рабочие и мелкие служащие; в пору моего детства он был в стороне от центра, но сегодня, когда город невероятно разросся, он стал почти что центральным. В нем появились кино, рестораны, свой театр и масса деловых контор. Мы вошли в тот самый парк, который в детстве казался мне огромным, а на самом-то деле он мал, неухожен, его со всех сторон теснят жилые корпуса. Он выглядит словно очесок старой шерсти, забытый среди новеньких готовых мотков. Я стал искать то местечко под деревом, где сиживала моя мать, пока я играл в саду. Она приносила с собой одеяло, расстилала его на траве и усаживалась. Я вроде бы узнал то дерево, и мы тоже под него уселись. Италия глядела куда-то вперед, там шел человек с собакой.

— Каким ты был маленьким?

— Таким вот и был, вечно чуть-чуть куксился.

— Это отчего же?

— Сначала я был толстым, робким и постоянно потел… Наверное, куксился оттого, что потел, а потел оттого, что был толстым и в придачу постоянно боялся порезаться или ушибиться.

— А потом?

— Потом я вырос, стал поджарым и потеть перестал. А куксюсь я по-прежнему, это мой характер.

— Мне ты вовсе таким не кажешься.

— Уверяю тебя, я большой любитель кукситься. Просто я тщательно это скрываю.

Вот мы у лестницы, ведущей в мою школу. Тридцать лет прошло, а школа выглядит точно так же. На своем месте осталась полоска двора, окруженного темной чугунной решеткой, и даже цвет штукатурки прежний, желтоватый. День идет к концу, свет уходит, но мы оба этого не замечаем; мы на воздухе уже изрядное время, и друг друга мы все еще видим, просто цвета нашей одежды чуть потускнели и цвет наших переплетенных рук стал немножко другим. Я хотел что-то рассказать ей, но погрузился в воспоминания и замолк. Мы сидим на мраморной ступеньке, на самом верху, откинувшись спинами на решетку. В этой самой позиции я много раз сидел с ватагой школьных приятелей, мы видели здесь столько восходов, но закатов не видели никогда. И вот, глядя, как спускаются сумерки, я вдруг чувствую, что жизнь — милая вещь даже и тогда, когда она начинает уходить. Важно, чтобы у тебя за душой оставалась такая вот школа и ограда, о которую можно опереться спиной. Чтобы было место, знавшее тебя мальчишкой и готовое принять и взрослым, если ты туда как-нибудь на досуге заглянешь. Теперь я понял, что не менялся, что всегда был одним и тем же и что человек, наверное, вообще не меняется — он просто приспосабливается к новому окружению.

— Ты в школе хорошо учился?

— К сожалению, хорошо.

— Почему же «к сожалению»?

Да потому, что взял тебя силой, и потому, что не стал плакать, когда умер мой отец, и потому, что никого не любил, и еще потому, Италия, что твой Тимотео всегда испытывал страх перед жизнью.

Мы тихонько идем вперед, и голова у меня окружена каким-то странным нимбом — вокруг нее витают смутные воспоминания, они примешиваются к тому, что есть сейчас. Я прижимаю к себе Италию, и мы идем дальше по дорожкам, чуть подталкивая друг друга бедрами, как двое влюбленных в чужом городе, потому что сегодня вечером эта часть города, знавшая меня ребенком, выглядит для меня совсем незнакомой.

Мимо, почти задевая нас, проходят люди. Они не знают, что мы и в самом деле влюблены друг в друга. Они не знают, что Италия беременна. И в конце концов мы случайно оказываемся перед домом, в котором я когда-то жил. Мы выныриваем из какой-то идущей на подъем улочки — там на углу стоит киоск с духовкой, из него вкусно пахнет пиццей. Я подумал, что хорошо бы нам съесть по ломтику, — и тут оказывается, что я стою перед домом своего детства.

— Я здесь прожил до шестнадцати лет, на третьем этаже, окон отсюда не видно, они выходят на ту сторону… Впрочем, подожди-ка…

Мы перелезаем через низенькую кирпичную ограду и оказываемся во дворе.

— Вот, смотри, вот это мое бывшее окно.

— А давай поднимемся! — предлагает Италия.

— Ну нет…

— Вон там в будке — портье, мы спросим у него. Тебе откроют, вот увидишь, они откроют!

И она сама тащит меня наверх, прямо до двери. Открывает нам девушка, но я смотрю не на нее, я смотрю на то, что за ее спиной. Она нас впускает. Там даже капитальные стены уже не на прежних местах, видна обширная комната с темным паркетом, в глубине — никелированный книжный стеллаж, белый диван и большой напольный телевизор. Девушка мила, столь же современна, как и ее дом. С Италией они переглядываются, как собаки разных пород. Я ничего здесь не узнаю, растерянно улыбаюсь.