Стена - Марлен Хаусхофер

Из-за болезни февраль показался совсем коротким. В начале марта неожиданно потеплело, таял снег на склонах. Я боялась, что Кошка отправится на поиски приключений, но она не обнаруживала и намека на любовную тоску. Болезнь даром не прошла. Она часто резвилась как котенок, потом засыпала от усталости. Была дружелюбной и терпеливой, Луксу нравилось с ней водиться. Дошло даже до того, что они стали спать вместе под печкой. Такое превращение немного меня беспокоило, казалось, оно знак того, что Кошка еще не вполне поправилась. Я тоже продолжала чувствовать слабость, это было опасно. До начала весенних работ непременно нужно собраться с силами. Иногда побаливал левый бок. Когда я таскала сено или колола дрова, появлялась одышка, она мешала. Не сильная боль, просто неотвязная, как постоянное предостережение. Я посейчас чувствую ее, когда меняется погода, но с лета снова могу глубоко дышать. Боюсь, болезнь отразилась на сердце. Да что толку с этих опасений.

В марте было что-то утомительное и опасное. Нужно было беречься, да я не особенно могла. Солнце соблазняло посидеть на лавке, но оно очень утомляло, и от лавки пришлось отказаться. Страшно скучно все время думать о своем здоровье, и по большей части я совершенно о нем забывала. Земля была холодной, и с заходом солнца воздух становился по-зимнему сырым и промозглым. Трава под снегом перезимовала так хорошо, что кое-где оставалась зеленой. Корма для дичи на лесной поляне было достаточно.

Весь март провозилась с дровами. Работа шла медленно, поскольку я задыхалась, но она жизненно необходима и поэтому должна быть сделана. При этом я двигалась как в полусне, словно ступая по вате, а не твердой лесной почве. Не особенно об этом задумываясь, я то бурно радовалась, то слегка пригорюнивалась. Сама заметила, что веду себя, как Кошка, которая из-за болезни снова превратилась в котенка. Перед сном мне часто мерещилось, что лежу в ореховой кроватке рядом со спальней родителей и слушаю монотонное бормотание, доносящееся сквозь стенку и убаюкивающее меня. Все снова повторяя, что нужно наконец опять стать взрослой и сильной, я в действительности стремилась назад, в тепло и тишину детской, или еще дальше, в те тепло и тишину, из которых меня извлекли на свет Божий. Смутно сознавала, что это опасно, но искушение после стольких лет наконец поплыть по течению было слишком сильно, чтобы я могла устоять. Лукс очень огорчался. Он заставлял меня ходить в лес, что-то делать, стряхнуть полудрему. Мое маленькое ребячливое «я» страшно на Лукса сердилось, не желая ничего слушать. Так я проводила сверкающие мартовские дни, чересчур рано выманившие из-под земли цветы: пролески, примулы, хохлатки и одуванчики. Они прелестны и созданы мне на радость.

Кто знает, сколько бы так еще продолжалось, если бы не вмешался Лукс. Он привык совершать в одиночестве маленькие прогулки и вернулся однажды в полдень, скуля и показывая окровавленную переднюю лапу. Я немедленно вновь стала взрослой женщиной. Было похоже, что лапу придавило тяжелым камнем. Я вымыла лапу и, поскольку не могла определить, сломана она или нет, сделала из дерева шину и перевязала его. Лукс все терпеливо сносил, страшно радуясь, что я им интересуюсь. Следующие два дня он, подремывая, провел под печкой. Я кляла себя за то, что пес из-за меня попал в беду. Я просто не заботилась о нем, бросила его на произвол судьбы. Вновь осмотрев лапу, убедилась, что она не сломана. Лукс принялся ее вылизывать, я не стала накладывать новой повязки. Лукс сам знает, что ему на пользу, а он хотел зализывать рану. Через неделю он уже снова носился, сперва прихрамывая, а потом — как прежде. Лапа осталась несколько шире и бесформенее, чем была раньше.

Внезапно минувшие недели показались мне абсолютно нереальными. Я вернулась к делам и прикидывала, как мы будем переселяться в горы. И тут снова началась зима. Снег похоронил деревья на поляне и мои мечты об уютном детском сне. В моем мире безопасности не было, со всех сторон только опасности да тяжкий труд. И хорошо; при мысли о том, что со мной в последнее время делалось, я становилась сама себе противна.

Кончилась поленница возле дома, и я принялась таскать дрова из дальней. Снег был гладким и плотным, и работа стала в радость. Скоро все руки снова потрескались и были в смоле и полны заноз. Пила немного затупилась, а точить ее я не рисковала, опасаясь вконец затупить. Поэтому пилка дров давалась тяжко, каждый вечер я добиралась до постели совершенно разбитая. Зато наконец появился аппетит, я даже мясо ела с удовольствием. И скоро почувствовала, как становлюсь сильнее и ловчее. Лукс повсюду бегал за мной, лапа, казалось, его больше не беспокоит. Теперь мы трое инвалидов, но крепких: Кошка тоже наконец пришла в себя, отбросив несвойственную ласковость. Бычок стал еще больше и великолепнее, он так заполнял собою гараж, что тот становился кукольным домиком. Я радовалась, предвкушая день, когда под его копыта вновь ляжет горный луг.

Лишь мысль о Кошке не давала мне покоя вечерами, когда я обдумывала переселение. Брать ее с собой смысла не было. Она все равно убежит домой, так хоть я избавлю ее от опасностей дальней дороги. Наблюдая, как она с каждым днем все больше становится прежним поперечным существом, я надеялась, что она достаточно пришла в себя для жизни в летнем лесу. Если бы она не поправилась, я бы непременно взяла ее с собой. Я так привязалась к ней после всех напастей, что одна мысль о предстоящей разлуке отравляла мне всю радость. Я бы вообще с большим удовольствием осталась дома. Моя непостижимая неприязнь к горам, непостижимая после такого замечательного лета, все не проходила. Может, причиной тому было нежелание поменять удобную жизнь на всяческие тяготы. Вероятно, следовало подчиниться тайным желаниям, но я считала, что Белла с Бычком заслужили лето в горах.

Весь апрель было сыро и холодно, а в конце его началась такая непогода, что пришлось сидеть дома. Непрошенный отдых меня не устраивал. Мне не сиделось на месте, а приходилось довольствоваться починкой летней одежды. Руки так потрескались, что за них все время цеплялась нитка, иголка выскальзывала из пальцев, приходилось искать ее и снова вдевать нитку. Об одежде пока можно не беспокоиться. Гораздо хуже обстоит дело с обувью. У меня есть пара прочных горных ботинок на рубчатой каучуковой подошве, им сносу не будет, кроме того, есть горные ботинки Луизы, они немного великоваты, но в случае необходимости их тоже можно носить. А вот туфли, в которых я приехала, были в плачевном состоянии. Стельки изодраны, каблуки и носы сбиты, вряд ли они переживут еще одно лето. Я тут между делом сшила себе из шкуры косули мокасины. Не больно-то красивые, но в них так хорошо ходить. К сожалению, не очень прочные. Но тогда такой обуви я пока не придумала. С носками и чулками тоже дело плохо. Штопка у меня давно кончилась, приходится штопать разноцветными шерстяными нитками, я вытягиваю их из одеяла.

Платьев, как таковых, я давно не ношу. Давно придумала подходящий костюм. Рубашки Гуго — рукава я укоротила, — мои старые вельветовые брюки, короткая суконная куртка, вязаный жилет, а зимой — длинные кожаные штаны Гуго, собирающиеся на мне складками. Летом я щеголяла в коротких парчовых штанах, перешитых из элегантных вечерних брюк Луизы. Халат мой тоже еще сносен, я ведь только дома и хожу в нем. В общем, не слишком-то нарядная, но вполне практичная одежда. О том, как я выгляжу, у меня и мысли не было. Зверям моим без разницы, что на мне, уж они-то точно любят меня не за внешность. Вероятно, они вообще понятия не имеют о красоте. И не могу себе представить, что красивым им покажется человек.

Так я провела несколько дней за скучной починкой. Было настолько холодно и ветрено, что даже Лукс не хотел гулять. Он сидел под печкой, впивая тепло. Кошка устроилась на столе, на одежде. Она очень любит лежать на одежде. Жемчужина и Тигр тоже любили. Когда я что-нибудь говорю, она мурлычет, иногда для того, чтобы она замурлыкала, достаточно взгляда. На улице выл ветер, а нам тепло и уютно. Когда тишина становится слишком уж гнетущей, я что-нибудь говорю, а Кошка отвечает тихим мурр. Иногда я напеваю, Кошка не против. Если бы удалось не вспоминать о прошлом, я была бы совсем счастлива, но это страшно редко удается.

Двадцать шестого апреля встал будильник. Я сидела, перешивала рубашку, когда прервалось его тиканье. Сперва я и не заметила, то есть заметила, что что-то не так. Только когда Кошка насторожила уши и повернулась к кровати, я услышала эту новую тишину. Будильник умер. Тот будильник, что я нашла в доме во время похода в соседнюю долину. Я взяла его, потрясла, он еще раз сказал: тик-так, а потом ему пришел конец. Я раскрутила его ножницами. На мой взгляд, он был совершенно здоров. Шестеренки в порядке, ничего не сломалось, и все-таки он больше не хотел тикать. Я тут же поняла, что мне ни за что не заставить его ходить. Поэтому оставила его в покое и привинтила крышку на место. Было три часа по вороньему времени, с тех пор он его и показывает. Не знаю, зачем храню его. Он и сейчас стоит у кровати, показывая три часа. Теперь у меня оставались только наручные часики, они всегда лежали в ящике стола, ведь, работая, я непременно сломала бы их.