Стена - Марлен Хаусхофер

Я не одна, и я не могу их бросить. Они так терпеливо меня ждали. Я пила молоко с коньяком и принимала таблетки, а когда не было жара, тащилась в хлев обиходить Беллу и Бычка. Не знаю, насколько часто мне это удавалось, потому что стоило мне забыться неверным сном, как я шла в хлев доить Беллу, но тут же вновь просыпалась в постели, зная, что в хлеву не была. Все неразрешимым образом запуталось. Но, судя по всему, мне все же удалось несколько раз подняться и сделать необходимое, иначе животные не пережили бы так благополучно мою болезнь. Понятия не имею, как долго я бредила. Сердце колотилось как бешеное, а Лукс все старался меня разбудить. Наконец ему это удалось, я села и огляделась.

Было светло и холодно, и я знала, что больше не больна. Голова ясная, колотье в левом боку прошло. Я знала: нужно встать, но на то, чтобы выбраться из постели, потребовалось долгое-долгое время. И часы, и будильник остановились, я не знала, ни который теперь день, ни который час. Качаясь от слабости, затопила, добралась до хлева и освободила мычащую Беллу от гнетущего ее молока. Ведро с водой пришлось тащить по снегу — поднять его я не могла, а доставая сено, вынуждена была трижды присесть на лестнице. Переделав дела, спустя бесконечное время кое-как добралась до дому, Лукс же все ходил за мной по пятам, лизал мне руки, подталкивал меня, с радостью и заботой в карих глазах. Потом я накормила его и Кошку — оба были очень голодны, — заставила себя выпить парного молока и повалилась на кровать. Но Лукс не дал мне уснуть. С невыразимыми мучениями пришлось раздеться и лечь под одеяло. Я слушала, как трещит огонь в печи, и несколько секунд лежала, все забыв, как больной ребенок, и ждала, что мама принесет мне в постель пунша. Потом тут же забылась сном.

Спала я, должно быть, очень долго, потому что проснулась от поскуливания Лукса и почувствовала себя совсем здоровой, но очень слабой. Встала и взялась, еще слегка пошатываясь, за привычные дела. Вороны с криком слетались на прогалину, и я поставила часы на девять. С тех пор они идут по вороньему времени. Не знаю, как долго я проболела, по некотором размышлении вычеркнула из календаря неделю. С тех пор календарь тоже врет.

Следующая неделя была очень тяжелой и утомительной. Не делая ни одного лишнего движения, я по-прежнему испытывала крайнюю усталость. К счастью, оставалась еще половина мороженой косули, так что не нужно было уходить далеко от дома. Я ела яблоки, мясо и картошку и делала все, чтобы вернулись силы. Страшно хотелось апельсин, при мысли, что апельсинов у меня больше никогда не будет, на глаза наворачивались слезы. Болели потрескавшиеся губы и все никак не могли зажить на холоде. Лукс по-прежнему обращался со мной, как с беспомощным ребенком, а когда я засыпала, на него иногда нападал страх и он будил меня. Кошка по-прежнему спала со мной и была очень ласковой. Не знаю, была ли то привязанность или потребность в утешении. Она ведь потеряла детей и сама чуть не умерла.

Очень медленно мы все зажили привычной жизнью. Только маленькая тень Тигра омрачала радость моего выздоровления. Думаю, если бы он не убежал, а Кошка не заболела, то и ко мне болезнь не привязалась бы. Я же часто возвращалась домой, вымокнув до нитки. А тут меня покинула всякая способность к сопротивлению. Горе сделало меня слабой и податливой. Жизнь в горах несколько меня изменила, а болезнь усугубила преображение. Постепенно я начала освобождаться от прошлого и применяться к новой жизни.

К середине февраля я окрепла настолько, что смогла отправиться с Луксом в лес за сеном. Я очень береглась и следила за тем, чтобы не напрягаться сверх необходимого. Было не слишком холодно, дичь, судя по всему, зимовала хорошо. Я не нашла еще ни одного замерзшего или павшего от голода животного. Радостно быть вновь здоровой, дышать чистым снежным воздухом и чувствовать, что ты пока живешь. Я пила много молока, пить хотелось больше, чем когда бы то ни было. Особенно заботливым уходом я старалась вознаградить Беллу и Бычка за страхи и тяготы, перенесенные во время моей болезни. А они оба, казалось, давно обо всем позабыли. Я их вычистила и пообещала им долгое замечательное лето на альпийских лугах и легкомысленно принесла в награду соли из моих запасов лизунца. А они терлись об меня носами и лизали мне руки влажными шершавыми языками.

Когда я сегодня вспоминаю то время, оно все по-прежнему омрачено для меня исчезновением Тигра. Я почти рада, что котята родились мертвыми: это избавило меня от новой любви и новых забот.

В конце февраля Белла вновь бурно потребовала Бычка, я сдалась и рискнула свести их еще раз. Позже выяснилось, что надежды были напрасны. И я окончательно решила дожидаться мая. Во всем, что касалось сейчас Беллы и Бычка, я была крайне неуверена, все это превратилось в постоянную докуку. Бычок все рос и, казалось, совершенно не страдал от холода. Шерсть на нем стала густой и чуть косматой, от его большого тела всегда веяло теплом. Наверное, он и вообще мог бы зимовать под открытым небом. Разумеется, я постоянно переносила на животных ощущения собственного беззащитного тела. Но ведь и животные ведут себя совершенно по-разному. Лукс одинаково хорошо переносил и холод, и жару, Кошка, мех которой был намного гуще, холод ненавидела, господин же Ка-ау Ка-ау, а он ведь тоже был кошкой, жил среди снегов и льда зимнего леса. Я быстро замерзаю, но никогда не смогла бы, как Лукс, целый день валяться в теплом подпечье. А всякий раз, как вижу форелей в бочажке, меня бросает в дрожь и мне их жалко. Мне и сегодня их жалко, просто не представляю, как это им может быть хорошо под обомшелыми камнями. Воображение у меня весьма небогатое, его не хватает на холоднокровных существ.

А как чужды мне насекомые. Я наблюдаю за ними и дивлюсь им, но я рада, что они такие крошечные. Муравей величиной с человека был бы для меня кошмаром. Исключение делаю только для шмелей, вероятно, потому, что пушистым тельцем они напоминают мне крохотных млекопитающих.

Иногда хочется, чтобы это отчуждение перешло в близость, но от этого я очень далека. Чужой и злой для меня по-прежнему одно и то же. И я вижу, что от этого не свободны даже звери. Этой осенью появилась белая ворона. Она всегда летает немного позади остальных и одна сидит на дереве, а товарки ее избегают. Не понимаю, почему другие вороны не любят ее. Для меня она — особенно красивая птица, но остальным воронам она отвратительна. Я наблюдаю, как она сидит одна-одинешенька на своей елке и глядит на лужайку, грустная неудачница, которой и быть-то не должно, белая ворона. Она сидит, пока не улетит стая, тогда я выношу ей немножко поесть. Она такая ручная, что я могу к ней подойти. Иногда, когда я подхожу, она даже слетает на землю. Ей не понять, отчего она изгой, другой жизни она не ведает. Она всегда будет такой отверженной и одинокой, что боится человека меньше, чем своих черных родичей. Наверное, они до того ее презирают, что брезгуют даже насмерть заклевать. Я каждый день жду белую ворону и приманиваю ее, а она внимательно глядит на меня красноватыми глазами. Я очень мало что могу для нее сделать. Возможно, мои подачки продлевают жизнь, длить которую не нужно. Но я хочу, чтобы белая ворона жила, а иногда мечтаю, что в лесу заведется еще одна и они найдут друг друга. Я в это не верю, просто очень хочу.

Из-за болезни февраль показался совсем коротким. В начале марта неожиданно потеплело, таял снег на склонах. Я боялась, что Кошка отправится на поиски приключений, но она не обнаруживала и намека на любовную тоску. Болезнь даром не прошла. Она часто резвилась как котенок, потом засыпала от усталости. Была дружелюбной и терпеливой, Луксу нравилось с ней водиться. Дошло даже до того, что они стали спать вместе под печкой. Такое превращение немного меня беспокоило, казалось, оно знак того, что Кошка еще не вполне поправилась. Я тоже продолжала чувствовать слабость, это было опасно. До начала весенних работ непременно нужно собраться с силами. Иногда побаливал левый бок. Когда я таскала сено или колола дрова, появлялась одышка, она мешала. Не сильная боль, просто неотвязная, как постоянное предостережение. Я посейчас чувствую ее, когда меняется погода, но с лета снова могу глубоко дышать. Боюсь, болезнь отразилась на сердце. Да что толку с этих опасений.

В марте было что-то утомительное и опасное. Нужно было беречься, да я не особенно могла. Солнце соблазняло посидеть на лавке, но оно очень утомляло, и от лавки пришлось отказаться. Страшно скучно все время думать о своем здоровье, и по большей части я совершенно о нем забывала. Земля была холодной, и с заходом солнца воздух становился по-зимнему сырым и промозглым. Трава под снегом перезимовала так хорошо, что кое-где оставалась зеленой. Корма для дичи на лесной поляне было достаточно.

Весь март провозилась с дровами. Работа шла медленно, поскольку я задыхалась, но она жизненно необходима и поэтому должна быть сделана. При этом я двигалась как в полусне, словно ступая по вате, а не твердой лесной почве. Не особенно об этом задумываясь, я то бурно радовалась, то слегка пригорюнивалась. Сама заметила, что веду себя, как Кошка, которая из-за болезни снова превратилась в котенка. Перед сном мне часто мерещилось, что лежу в ореховой кроватке рядом со спальней родителей и слушаю монотонное бормотание, доносящееся сквозь стенку и убаюкивающее меня. Все снова повторяя, что нужно наконец опять стать взрослой и сильной, я в действительности стремилась назад, в тепло и тишину детской, или еще дальше, в те тепло и тишину, из которых меня извлекли на свет Божий. Смутно сознавала, что это опасно, но искушение после стольких лет наконец поплыть по течению было слишком сильно, чтобы я могла устоять. Лукс очень огорчался. Он заставлял меня ходить в лес, что-то делать, стряхнуть полудрему. Мое маленькое ребячливое «я» страшно на Лукса сердилось, не желая ничего слушать. Так я проводила сверкающие мартовские дни, чересчур рано выманившие из-под земли цветы: пролески, примулы, хохлатки и одуванчики. Они прелестны и созданы мне на радость.